— Хоть десять!

— После политехнички вы попали на германский фронт?

— Да, как попадали туда неблагонадежные господа студенты.

— Но после революции с вашей пролетарской родословной вы могли сделать блистательную военную карьеру, почище прапорщика Крыленко.

Сергей рассмеялся:

— Карьера? Мне надоела шинель, осточертела! Год войны — это триста шестьдесят пять дней, каждый из которых может стать последним. У меня было три таких года. Понимаете, три! — Сергей закрыл глаза, словно его ослепила вспышка страшных воспоминаний. — Хватит! Я хочу работать, а не трястись за свою жизнь.

В кабинет вошел литейщик Алеша Баранов — такой широкий в плечах и такого большого роста, что кабинет стал сразу тесным. В детские годы они вместе с Сергеем купались, ездили тихонько от взрослых на лодке, гоняли голубей, мастерили хвостатых воздушных змеев. Поступив в гимназию, Сергей не прерывал с ним дружбы, он терпеливо учил Алешу грамоте, а позже арифметике.

Они сразу узнали друг друга. Сергей встал и, улыбаясь, шагнул навстречу Баранову. Но тот будто не заметил этого движения.

— Товарищ Соловов, — сказал он, обращаясь к Вадиму, — айда в цех. Машины-то мы разбираем, а ремонт сложный: как теперь управиться, не знаем.

— Сейчас приду…

Баранов вышел, так и не взглянув на Сергея. За эти дни Сергей привык, что многие рабочие, встречаясь на заводе или на улице, не здороваются с ним. Ему не прощали разрыва с отцом. Но презрение Алеши Баранова было невыносимо.

— Видали экземпляр? — насмешливо спросил Вадим. — Мой цербер! К каждому из инженеров приставили стража — про-ле-та-рия, в том числе и к моей скромной особе — Баранова Алешу. Сей полуграмотный рабочий контролирует каждый мой шаг. Без его корявой каракули ни одна бумага, подписанная мной, не имеет силы. Раз, не выдержав, я заявил: «Садитесь и работайте вместо меня!»

— Ну, а он?

— Положил на плечо тяжелую длань и изрек: «Ты работаешь — и работай, а я должон, — Вадим, копируя Алешу, сделал нарочитое ударение на последнем слоге, — понимаете: должон? — тебя проверять от имени рабочего классу».

Сергей живо представил огромного Алешу рядом с распетушившимся Солововым, и вместо обиды на неуклюжего великана в нем поднялось такое теплое чувство, что Сергей весело засмеялся.

— Боже, как я завидую воробью! Обыкновенный воробей, ей-богу, счастливее нас. Прыгает куда захочет, и никто не заставляет его чирикать по-другому, — разглагольствовал Вадим.

— Пожалуй, вы правы, — согласился Сергей.

Вадим оглянулся и сказал шепотом:

— Скоро станем свободными. Я избавлюсь от моего, — Вадим, изображая рожки, приставил два пальца ко лбу, — мм-мэ-э! мм-мэ-э! Баранова. Однако бегу в цех, а то он наябедничает вашему родителю, что я плохо работаю… Никак не могу привыкнуть. В кабинете управляющего большим заводом ныне восседает в том же кресле товарищ Пылаев-отец.

Сергей знал: служащие в конторе с нескрываемым любопытством, перешептываясь, наблюдают за ним и отцом. Как они посмотрят друг на друга, что скажут? Если нужно было по делу зайти в кабинет управляющего, Сергей демонстративно просил кого-нибудь в конторе сделать это вместо него.

А Прохор Пылаев, когда вокруг было много разного народа, не раз признавался:

— Только уважая Ростислава Леонидовича, согласился принять сына на завод, а не то прогнал бы.

Елистратов радовался. Обстоятельства сложились наиудачнейшим образом: Сергей попал жить именно к нему. Исподволь, осторожно Елистратов вел разговоры, касающиеся политической обстановки. Он хотел узнать, какую партийную программу разделяет этот молодой рабочий, в котором такое участие принимает Таганцев.

Беседы происходили ночью и постепенно становились все более откровенными. В результате Елистратов выяснил: Сергей верит в могущество союзников, в их неограниченные технические возможности, поэтому борьбу большевиков считает лишенной реальной почвы: «Только зря проливаем народную кровь!»

За очередным «преферансом» Елистратов рассказал о Сергее Пылаеве сообщникам:

— Сын пошел против отца. Главное, он не деревенщина. Потомственный рабочий! Вдобавок — самородок! Мы из юноши сделаем фигуру — пальчики оближешь!

Отношение Валюженича к большевикам было куда сложнее, чем у того же Елистратова или Стогова. Февральская революция застала Валюженича в Петрограде. Он лежал после тяжелого ранения в офицерском госпитале, существовавшем на средства баронессы Клейнмихель. В роскошных залах ее особняка на Дворцовой набережной с темных полотен старинных мастеров безмятежно смотрели обнаженные наяды и психеи, чья целомудренная нагота вызывала у раненых похабные шутки.

Валюженич еще не выходил из госпиталя и следил за бурными событиями, развертывающимися в Петрограде, по газетам и разговорам выздоравливающих офицеров, бывавших в городе. Офицеры гадали, кто из генералов разгонит Советы, а «товарищей-депутатов» повесит на фонарных столбах, благо в столице фонарей достаточно.

Принадлежа к либерально настроенной части офицерства, Валюженич верил: Временное правительство создаст конституционную монархию по английскому образцу. Он был не настолько глуп, чтобы считать за правду все небылицы, которые приходилось читать и слушать в эти дни. Но в одно он верил убежденно и непоколебимо: большевики ввергнут Россию в беспросветный хаос.

Потом пришло письмо от матери. Крестьяне сожгли их родовое имение Отрадное. Боже мой! Отрадное… Наивное и безоблачное счастье детских лет. В нем знакомо каждое деревцо и кустик, каждая скамья в тенистом парке! Сюда он приезжал на летние вакации сперва кадетом, потом юнкером артиллерийского училища. Белая ампирная беседка над обрывом. Куда ни глянь, пестротканым ковром лежат луга. Серебром поблескивает дремотно текущая речка.

Врачи рекомендовали Валюженичу после госпиталя отдохнуть в деревне, и он хотел поехать в Отрадное… К себе в Отрадное!

После свержения Временного правительства Валюженич окончательно растерялся. Бывшие каторжники, просидевшие десятки лет в тюремных камерах, руководят огромной страной? Валюженич не понимал, что это: безумная авантюра или проявление неведомой и страшной силы?

Прожженные политиканы пророчествовали: через неделю народные комиссары, оскандалившись, убегут из министерств и ведомств, куда самовольно забрались.

Но кончился месяц, второй, третий — а большевики уходить не собирались. Следовательно, надо заставить их это сделать. И вот лихорадочно начала плестись паутина заговоров. В Петрограде возникали контрреволюционные организации и группы, действующие как будто разобщенно, на свой страх и риск, но на деле направляемые из английского посольства сэром Бьюкененом.

Вскоре был объявлен красный террор. Во время внезапного ночного обыска в подвалах клейнмихельского особняка нашли спрятанное оружие. Госпиталь закрыли. Валюженич очутился буквально на улице. Выручила его одна из фельдшериц, сердобольная женщина, предложившая угол в своей комнате.

Чтобы как-нибудь существовать, Валюженич продавал на улицах пакетики сахарина и пирожные, сделанные из кофейной гущи.

Однажды он услыхал, что германская армия вновь перешла в наступление и заняла Псков. Над Петроградом нависла угроза. На стенах домов появились листовки: «Социалистическое отечество в опасности!»

От одной мысли, что хвастливые тевтоны вступят в российскую столицу, у Валюженича холодело сердце. Колебаний больше не было. Валюженич явился в Смольный и предложил свои услуги.

Получив назначение, он честно служил в молодой Красной Армии, исполнял свой долг. Ему нравилось, что в ней не было бюрократизма и угодничества, интриг и циничного карьеризма, продажности интендантов и высшего генералитета. Большевики требовали от командиров смелой инициативы; их боевые качества теперь определялись не родовитостью предков, не способностью развлекать начальство или дирижировать танцами на придворных балах, а равной для всех и единственной мерой — волей к победе. Будь деятельность большевиков ограничена одной только армией, Валюженич продолжал бы служить им, как верный и преданный слуга. Но появлялись все новые и новые декреты, подписанные Лениным, каждое слово которых дышало ненавистью ко всему тому, без чего Валюженичу не мыслилось существование ни себя самого, ни — и это главное! — России. Ради нее Валюженич пошел на службу к большевикам, а позже, во имя ее же блага, решил начать с ними борьбу.