Они шли, не встретив за всю дорогу ни единой живой души, не считая зайца, откуда ни возьмись ошалело выскочившего из-под ног. Верзила зло выругался:
— Плохая примета…
Дикопольский заволновался. Но вот Верзила остановился и закурил. Не так, как прежде, пряча папиросу в 82 рукав пальто, а с удовольствием, часто и глубоко затягиваясь, ловко пуская голубые колечки, медленно поднимающиеся вверх и тающие в морозном воздухе.
Дикопольский понял: опасность миновала. И сразу все стало каким-то иным, удивительно красивым, ласкающим глаз, словно его окружали не те же самые ели с похожими на вату снежными хлопьями на мохнатых лапах и кусты, больно царапавшие лицо, когда продираешься сквозь их колючие голые ветки. И даже отталкивающая физиономия Верзилы выглядела симпатичной. Верзила, всласть накурившись, отбросил окурок.
— Скоро придем.
Но едва они вышли на просеку, протянувшуюся к железной дороге, как с противоположной стороны показались вооруженные люди, среди них мальчик. Неожиданность встречи заставила и тех и других остановиться. Даже Дикопольский, мало сведущий в таких вещах, сразу определил: перед ними красные. Армия Гайды одета в новенькое английское обмундирование, а на этих бородачах старые, грязные полушубки.
Увидя двух людей в такой глуши, командир третьего батальона Камышловского полка Костиков, помня строгий наказ Лохвицкого ни в коем случае не открывать огня, крикнул:
— Стой! Кто такие?
Верзила, выхватив револьвер, выстрелил. Красные упали на снег и, не стреляя, поползли. Верзила воспользовался этим и побежал, петляя, обратно в лес. Дикопольский сделал то же самое, но, споткнувшись, пронзительно взвизгнул и повалился лицом в сугроб.
На допросе оправившийся от испуга Дикопольский клялся и божился, что пробирается в Пермь к жене и детям. Уехав по торговым делам в Иркутск и застряв на территории, захваченной белыми, он не виделся с семьей несколько месяцев. Дикопольский показывал бумажки, подтверждающие правильность его слов, и фотографию полной дамы с двумя миловидными девочками. Тревога за их судьбу толкнула его на такой сумасбродный поступок, и он легкомысленно доверился личности, даже имя которой ему неизвестно.
На вопрос Лохвицкого, почему он побежал обратно в лес, Дикопольский ответил, что, увидев вооруженных людей, подумал: это бандиты. Проводник заверил его, что в этих местах никаких боев не происходит и, следовательно, военных нет…
Оттаявший снег оставил на грязном лице Дикопольского светлые полосы, казавшиеся следами слез. Дикопольский мысленно хвалил себя за то, что, вопреки совету Ольшванга, не взял оружия, а письмо надежно спрятано в подкладке жилета.
Лохвицкий слушал допрашиваемого с тревожной настороженностью. Не верить, казалось, не было оснований. Результат обыска: фотографии, документы — все убеждало в его искренности.
— Боже мой! — жалобно простонал Дикопольский. — Живы ли они? Сколько времени не давал о себе знать! — Он вытащил платок и приложил к увлажнившимся глазам: вспомнив жену и детей, он по-настоящему расчувствовался.
Почему же все-таки раздражает то, как этот человек трет платком беспокойно бегающие глаза и как кожа на его грязном лице, словно от зубной боли, собирается складками вокруг клювоподобного носа? Многое повидал за долгую военную жизнь Лохвицкий. Он знал военного министра Сухомлинова и его супругу, бывал часто в их доме; радушный хозяин вызывал чувство симпатии. А оказался презренным подлецом. После этой архигрязной скандальной истории и военного суда, где Лохвицкий фигурировал в качестве свидетеля, его доверие к людям было подорвано.
Отпустить или нет? Лохвицкий задал себе вопрос, как теперь делал часто в наиболее трудные минуты: а как бы поступил в данном случае Слаутин? Угадав колебания Лохвицкого, Дикопольский, как проигравшийся игрок, идущий ва-банк в последней надежде отыграться, умоляюще протянул руки:
— Оставьте меня в полку! Винтовки никогда не держал, но постараюсь принести посильную пользу. Посудите; куда я денусь? Вы интеллигентный человек! Обращаюсь к вашему благородному сердцу. Ради моих деток: даруйте им счастье увидеть отца.
Что ж, это, пожалуй, правильно… Оставить Дикопольского и проверить, врет он или говорит правду. Лохвицкий приказал командиру третьего батальона:
— Используйте гражданина в качестве санитара.
Направляясь в сопровождении Костикова к обозу, где ему теперь положено находиться, Дикопольский радовался, что так ловко облапошил командира полка.
Но Дикопольский ошибался. Лохвицкий позвал матроса Червякова, канонира с эскадренного миноносца «Решительный», начальника разведки, и приказал следить за Дикопольским.
Червяков, подумав, предложил доверить щекотливое дело вихрастому пареньку, увязавшемуся за полком еще в Екатеринбурге. Это был один из самых ловких и смелых разведчиков, снискавший общее уважение, поэтому все его величали всерьез, несмотря на четырнадцать неполных лет, Кузьмой Авдеевичем.
— Мальчишка неприметный, а глазок пронзительный, — с грубоватой нежностью сказал Червяков о полковом любимце.
Лохвицкий улыбнулся:
— Вы его расхваливаете, словно я новый человек.
Вызвали Кузьму Авдеевича и объяснили, что надо наблюдать за каждым шагом Дикопольского, но незаметно, не возбуждая никаких подозрений и докладывая обо всем командиру или комиссару, но тоже не на людях.
— Понимаешь, эта военная тайна известна только троим: тебе, комиссару и мне.
Мальчик сосредоточенно сдвинул светлые тонкие брови. Он старался так смотреть на командира, чтобы не приметили, как глаза загорелись ребяческой гордостью.
— Задача ясна, Кузьма Авдеевич?
— Ясна, товарищ комполка!
Но как ни следил Кузьма Авдеевич за Дикопольским, ничего хоть мало-мальски подозрительного не замечал. Встречаясь невзначай с командиром или комиссаром, мальчик сконфуженно, словно был виноват, отрицательно качал головой.
— Кажись, недолет. Ошибочка? — через три дня сказал Червяков.
— Получается будто так, — согласился Лохвицкий.
Человек, показавшийся подозрительным и на редкость антипатичным, оказался иным. По отзывам фельдшера — дисциплинирован и жалоб на него от раненых не поступает. Ребята довольны. Анекдоты здорово рассказывает. Особенно про попов и евреев, похабные страсть — лошади и те шарахаются.
И Лохвицкий велел Кузьме Авдеевичу прекратить наблюдение за Дикопольским. Но мальчик понял это так: он не выполнил приказа, и дело это поручили другому. И сразу подумал: Костикову! Не иначе, как ему! Конечно, Костиков еще на германской два Георгия получил, но все равно посмотрим, у кого фартовее получится… И Кузьма Авдеевич на свой страх и риск продолжал тенью ходить за Дикопольским.
Для Дикопольского оставаться в полку было теперь безопасно, а перспектива попасть в Пермь в качестве санитара Камышловского полка — крайне заманчива. О такой удаче нельзя было и мечтать. Только одно обстоятельство тревожило Дикопольского, лишая его покоя и выдержки, — боязнь опоздать к началу восстания. Ведь точного числа, когда оно начнется, даже Ольшванг не знает. Допустим, это случится завтра — а его в городе не будет! В Дикопольском боролись осторожность и честолюбие. Каждый день пребывания в полку уменьшает его шансы стать руководителем восстания и, наоборот, увеличивает шансы доктора Любашова — главного конкурента, претендующего на пост городского головы. Он готов был пойти на все, только бы поскорее очутиться в Перми. Но тут же мгновенно пугался, покрываясь липкой испариной: поймают вторично — не пощадят. И Дикопольский терпеливо продолжал ухаживать за ранеными, развлекая их анекдотами.
Наконец, полк вышел к поселку Калино. Штаб дивизии находился здесь, и Лохвицкий сумел на этот раз повидать начальника штаба. Но Мулин, нервно лохматя длинные волосы, и слышать не хотел об отводе полка на докомплектование, хотя Лохвицкий с цифрами в руках доказал, что он фактически командует не полком, а двумя батальонами, а в батарее из шести пушек осталась только одна.
— Нам каждый боец дорог, а вы, товарищ комполка, говорите — докомплектование! — И без лести Мулин добавил: — В Камышловском полку один за троих идет!
Единственно, что вырвал у начальника штаба Лохвицкий, это разрешение получить из десяти орудий, отремонтированных на заводе и предназначенных дивизии, четыре для Камышловского полка.