2

Завод получил срочный заказ штаба Третьей армии — отремонтировать орудия для фронта.

Первые дни поработали хорошо. Но потом произошло неожиданное осложнение. Никита Черноусов, сменный мастер, послал новичка-рабочего в заводоуправление подписать требование. Тот ушел и вернулся только через час. Черноусов сердито заметил, что из-за него вся работа задержалась. Рабочий огрызнулся:

— С голодухи не набегаешься!

— А мы, по-твоему, булки французские лопаем? — спросил новичка старый рабочий Ляхин по прозвищу Пташка Певчая.

— Я чужим животам не учетчик, — мрачно ответил новичок.

На этом, может, все и кончилось бы, но масла в огонь подлил Пятишин.

— На хозяйственного мужика плюнули. А мужик — Расея! Без мужика далеко не уйдешь. Мы, что ли, сеять будем? — сказал он громко, чтобы и остальные слышали.

Раздались голоса:

— Хлеб — дело мужичье…

— А наше дело — рабочее!

— Верно!

— Во-во! — обрадовался Пятишин, увидев, что нашлись единомышленники. — А мужик не сеет! Не хочет! Мол, погляжу, как без хлебушка обойдетесь!

Теперь Пятишина слушал весь цех. А он, разойдясь, заговорил, как на митинге:

— Мы что? Ничего! Попривыкли! — Голос у него жалобно задрожал. — А детишки как?! Их мировой революцией не накормишь! Дите кушать хочет!

Вокруг одобрительно зашумели. Черноусов, возмущенный словами Пятишина, хотел ответить, но его опередил Ляхин.

— Эким ты, Пятишин, жалостливым стал. Бабу свою с малыми детьми бросил. К любовнице ушел — Анке-рыжей. По вывеске, — Ляхин показал на круглое, упитанное лицо Пятишина, — видать: харч у нее подходящий!

Многие засмеялись.

— Ты-то сыт, а мальчишки твои на улице милостыньку просят, — добавил Ляхин.

— Сам им подавал, — подтвердил Пискунов.

Теперь Ляхин обращался ко всем:

— Своих не замечает, а по чужим слезу крокодилью пускает. Шкура!

Жирное лицо Пятишина побагровело.

— Ты димагогию брось! Тебя, Пташку Певчую, каждая собака в поселке по брехне знает!

Ляхин улыбнулся.

— Собачьи дела по твоей части! Не зря народ тебя величает сукиным сыном.

— Меня? Пострадавшего за свободу?

И Пятишин подскочил к сухонькому Ляхину. Тот строго посмотрел на него поверх стареньких в оловянной оправе очков.

— Не бреши! Знаем, за что в тюрьме держали.

— Что?! Да я тебе… — Пятишин сжал тяжелые кулаки и полез в драку.

Но Никита Черноусов шагнул вперед и прикрыл тщедушного Ляхина.

— Ну-ну! Полегче.

Едва Черноусову удалось наладить прерванную работу, как вбежал мастер Шумков.

— Ребята! Инструментальный и ремонтный стали! Айда на митинг! Хлеба требовать!

— Хлеба!

Когда Никита Черноусов и Ляхин пришли в инструментальный цех, обстановка там уже накалилась. Счетовод Сенцов — председатель заводского комитета — с трудом устанавливал порядок. Первым выступил рабочий по фамилии Клеменс. Он потребовал увеличить хлебный паек.

— Пущай комиссары меньше жрут! А каждому рабочему должны выдать по пятьдесят фунтов хлеба и разрешить свободный провоз муки!

— Верно! Верно! — особенно одобрительно зашумели новички, недавно пришедшие из деревни.

Черноусов пытался напомнить рабочим о том, что они и так получают паек больше, чем другие горожане. Клеменс и его дружки, подняв свист и крики, стащили Черноусова с помоста. Заранее подготовленные Клеменсом молодцы один за другим влезали на помост и орали, надрывая глотки:

— Требуем немедленно снять с комиссаров кожаные куртки! Обувь для детишек из них пошить! — кричал один.

— Хватит комиссарам на лихачах кататься! — истошно вопил другой.

— Давай свободу слова и собраний! — размахивая кулаками, требовал третий.

— Отменяй заградительные отряды! — истерически визжала растрепанная баба.

Улучив удобную минуту, Клеменс вскочил на помост и, покрывая шум, закричал:

— Товарищи! Пока не удовлетворят наши требования — работать не будем!

Сергею пришлось долго ждать пригородного поезда. Эти минуты, после утомительной дороги от Москвы до родного города, были особенно тягостны. Он то и дело смотрел на круглые часы, висевшие над входом в вокзал. Черные стрелки двигались непозволительно медленно, словно спотыкаясь на каждой черточке и застывая возле каждой цифры. Свинцом наливались ноги, и тупо болел затылок.

Но вот подали состав. Сергей не вошел в вагон, а остался на площадке. Он не замечал ни холода, ни колющих лицо снежинок. Навстречу двигались, проплывая мимо, знакомые здания. Вот и колокольня собора, белого и величественного. На солнце блестит золото купола.

Наконец, показался завод. И не было сейчас для Сергея ничего красивее этих старых стен, черных от оседающей на них годами копоти. Неожиданно Сергею припомнились строки, выученные еще в гимназии: «И дым отечества нам сладок и приятен».

Когда справа открылась панорама поселка с деревянными домиками, то круто спускавшимися в широкие овраги, то карабкавшимися по крутым подъемам, Сергей стал жадно искать среди них: а где же родительский дом?

Деревянный дом Пылаевых стоял на каменном фундаменте. В полуподвале, разделенном перегородкой, одна половина, с русской печью, считалась кухней, другая — столовой. Десять крутых деревянных ступеней вели через «западню» — люк с откидной крышкой — в верхние две комнаты. Меньшая из них — Сергея. И хотя скоро пять лет, как он уехал, в комнате все как было при нем.

Варвара, тщательно вытирая пыль на этажерке с книгами, услыхала, как скрипнули в соседней комнате половицы. Невольно замерло сердце. Показалось: сейчас войдет Сергей! Варвара повернулась. В дверях, придерживаясь за косяк, стоял Прохор.

— Зачем встал? Зачем оделся?

— Значит, надо.

— Куда собрался?

— На завод.

Прохор сделал несколько шагов к западне, но Варвара опередила его и, спустившись вниз, схватила с вешалки теплое полупальто, шапку и забросила их на полати. Прохор, прихрамывая, спустился. Варвара как ни в чем не бывало стояла возле окошечка. Прохор увидел, что вешалка пуста, и попытался сам найти спрятанные вещи. Потом подошел к Варваре и обнял ее.

— Варварушка! Только узнаю, как дела на заводе, и обратно.

— Забыл, что Асенька вчера наказала?

Прохор засмеялся.

— Ей, как врачу, положено всякими бедами пугать. Ну, Варюша?

Варвара не отвечала.

— Не дашь? Ладно! Я и так пойду.

И повернул свободной рукой ключ. Варвара схватила Прохора. Силой потянула от двери.

Куда Варваре против мужа? Разве удержишь? Но только Прохор освободился резким рывком, как сразу, крякнув, обмяк. И если бы не Варвара, еще сильнее прижавшая к себе Прохора, опустился бы прямо на пол, так снова резанула проклятая поясница.

А начала она болеть четыре дня назад. Прохор проснулся в середине ночи от сверлящей боли. Подумал: повернулся не так, сейчас пройдет. Но боль не утихала… Сквозняком, верно, прохватило или разгоряченный вышел из цеха на мороз — вот и свернуло.

Прохор лежал на спине, с открытыми глазами. Рядом спала Варвара. Разбудить ее? Но потом решил: авось, обойдется. Пусть спит. А боль не отпускала. Прохор кряхтел и порой чувствовал обиду: он мучается, а Варвара ничего не слышит, продолжая спокойно посапывать.

Ночь казалась бесконечной. Только под утро немного полегчало.

Прохор попытался лечь на бок. Сделал движение и, не выдержав, застонал.

— Прохор?! — встревоженно спросила Варвара. — Приснилось что?

— Спи. Спи. Ниче… — Но тут же опять застонал. Железные когти вцепились в ногу и рвали на куски.

Сегодня с утра дело как будто пошло на поправку. И Прохор решил непременно, хоть ненадолго, заглянуть на завод. История с забастовкой не на шутку встревожила Прохора. Он чувствовал, что вина в значительной мере лежит на нем. Можно ли после всего этого спокойно отсиживаться дома?

— Варюша! Хочешь быть настоящим другом? Проводи на завод!

— Не на завод, а в кровать тебя провожу!

Как раз в это время дверь раскрылась. И с улицы сперва вошел Никита Черноусов, а за ним какой-то незнакомый человек. Они остановились, удивленно глядя на застывших в тесных объятиях посреди комнаты Пылаевых.

Неловкое молчание нарушил Черноусов.

— Решили больного проведать. А больной-то ишь каким соколом!

Сконфуженный Прохор сел на табуретку. Варвара не выдержала и пожаловалась:

— Своевольничает. На завод собрался, раздетым. Ему в тепле лежать велено. Одна надсада с ним.