— Да, — согласился Игорь. — Что называется, работа не пыльная, на все сто двадцать…

— Но он и там не удержался, развел склоки, интриги, теперь, по слухам, бедствует и берет взаймы, без отдачи.

— И ты дашь ему? — опросила я.

Отец сделал вид, будто не слышит мой вопрос. Я поняла, что он ему не откажет, даже в том случае, если у него самого останется последний рубль.

Видимо, Игорь подумал о том же самом. Сказал, усмехнувшись:

— Вот вы ему одолжите денег, заранее зная, что он не отдаст, а он вам на следующий день где-нибудь как-нибудь и нагадит.

— Безусловно, — ответил отец. — Есть же такое понятие — инерция делания зла. Он ненавидит меня уже из-за одного того, что вечно причинял мне зло и уже никогда не мог остановиться…

— А бывает инерция делания добра? — спросила я.

— Бывает, — сказал отец. — Ведь давно уже хорошо известно, что мы любим тех, кому делаем добро. И любим, начав делать добро, продолжать его совершать в дальнейшем.

— Это и есть, — добавил Игорь, — инерция делания добра…

…— Все помню, — сказала я. — Так, словно все это было вчера или неделю тому назад…

— Чем ближе к старости, тем яснее помнится прошлое, — изрек Игорь одну из самых банальных истин на свете. — Таким образом, ты ее понимаешь? Она тебе причинила зло, и она же тебя ненавидит из-за одного этого. Потому что, я уверен, где-то в глубине души она сознает, что ты — единственная женщина, которую я когда-либо любил…

Он замолчал, ожидая, что я скажу что-нибудь в ответ. Но я молчала, хотя мне хотелось задать один вопрос:

«Допустим, я — единственная любимая тобой по-настоящему женщина. Тогда почему же ты так поступил? И почему, уже уйдя, но поняв, что любишь только меня, не вернулся обратно?»

Мысленно я спросила себя:

«Могла бы я принять его обратно?»

«Нет, — ответила я себе. — Ни за что…»

И в то же время неумолимо сознавала, что это все слова, пустые и никчемные. Конечно, приняла бы, бесспорно приняла бы тогда и никогда ни одним словом не напомнила, не попрекнула бы. Никогда!

Он снова начал говорить, как бы отвечая на мой безмолвный вопрос:

— Если бы не дочь, я бы ушел от нее. И она знала, что все дело в дочке. Я не мог оставить дочь. Даже тогда, когда стало окончательно невмоготу вместе, и тогда я не мог, не сумел бы…

— У тебя большая дочь? — спросила я.

Лицо Игоря просияло.

— Большая. Ты бы поглядела на нее, красавица, глаза вот такие черные, как агат, сама рыжая, и кожа как молоко…

Надо было что-то сказать, и я сказала:

— У рыжих обычно очень белая кожа…

— Она не рыжая, — возразил Игорь. — На самом деле она темная шатенка, как я, это она красит волосы в рыжий цвет…

— Тициановский, — сказала я.

— Что? — не понял он.

— Отец говорил, что Тициан любил рисовать рыжих женщин, помнишь?

Игорь развел руками:

— Прости, не помню, но заранее верю: раз Ипполит Петрович так говорил, стало быть, так оно и было.

Он вынул из пачки сигарету, размял ее пальцами, прикурил.

— Дай мне тоже, — попросила я.

Он удивленно взглянул на меня:

— Неужели ты куришь? Вроде бы раньше никогда не курила?

Разумеется, я не хотела признаться ему в том, что курить я начала сразу же после его ухода. Нашла оставленную им пачку с тремя, кажется, сигаретами, вынула одну сигарету, закурила и немедленно закашлялась.

Однако не сдалась, докурила до конца.

Потом стало нехорошо, головокружение, слабость, тошнота, и все время казалось, вот-вот упаду…

После все-таки привыкла. И втянулась, стала выкуривать по пачке, а то и по полторы в день. Тем более что в редакции нашей, пожалуй, не было ни одного некурящего, кроме разве вахтерши тети Дуси.

…— Почему ты так глядишь на меня? — спросил Игорь. — Я что, наверно, сильно изменился? Постарел?

— Нет, — искренне ответила я, — напротив, ты хорошо выглядишь…

Он переспросил обрадованно:

— Правда?

— Правда, — ответила я. Погасила сигарету, спросила: — Что мама твоя? Жива?

Он покачал головой:

— Нет, уже пять лет, как умерла…

— Я ее немного побаивалась, — призналась я.

— Да, у нее был нелегкий нрав, — согласился Игорь. — Отец был совсем другой…

— К сожалению, его-то я не знала…

Игорь появился в нашей школе, когда я училась в девятом классе. Сел впереди меня, узенькие плечи, нежно-розовый затылок, светлый хохолок на макушке.

Рядом с ним сидел Митя Кокорев, самый большой бузотер нашего класса.

Не знаю, что там у них получилось, но вдруг Игорь подпрыгнул на скамейке, — должно быть, Митя уколол его чем-то острым. Митя громко засмеялся.

Игорь замахнулся на него, Митя откинул голову, и кулак Игоря угодил в чернильницу. Чернила брызнули во все стороны.

И тут наша классная Аделаида Адриановна, мы ее звали Адада, вскочила со своего места, бросилась к ним:

— Это еще что такое?!

Митя с невинным видом поднял на нее глаза, кстати, очень красивые, незабудково-голубые:

— А что? Что случилось?

Несколько мгновений она смотрела на него, потом сказала:

— Передашь отцу, чтобы завтра пришел ко мне!

Обернулась к Игорю и повторила:

— Передашь отцу, чтобы пришел ко мне…

— Нет, — ответил Игорь, — не передам…

Обычно яркие, словно накрашенные щеки Адады побагровели еще сильнее.

— Почему? — с вызывающим видом спросила она. — Что это значит, не передам?

— У меня нет отца, — ответил Игорь. — Отец погиб полгода назад, под Берлином…

Адада мгновенно замолчала, только лицо ее продолжало пылать.

Мы все молчали. Было тихо в классе, так тихо, что стало слышно, как кто-то на каком-то этаже монотонно бубнил какие-то слова, — видно, некий ученик отвечал урок у доски, может быть показывал на карте реки, моря, проливы, горы и перешейки…

С этого дня я поняла, что люблю Игоря. Должно быть, любовь началась с жалости.

Мне стало до слез жаль его. Нет отца, погиб в самом конце войны. Как обидно…

Я была сильно привязана к моему отцу, и я представила себя на месте Игоря, мой отец погиб, не его, а мой, и мне стало страшно…

Домой мы шли с Игорем вместе, благо нам было по дороге.

Я первая подошла к нему, я была не по-девчоночьи бойкой, иные говорили, что мне бы пошло быть мальчишкой.

Я спросила его:

— Ты где живешь?

— На Сретенке, в Малом Головином переулке, — ответил он.

— А я на Рождественском бульваре, — сказала я. — Знаешь, там такой большой темно-серый дом?

— Не помню, — ответил он.

— Так вот, наш дом напротив, на другой стороне, — продолжала я, — двухэтажный особнячок, очень старинный…

— Особняк знаю, — сказал Игорь. — Там на балконе растет дерево?

— Именно на моем балконе, — сказала я. — Бузина, я ее выкопала в лесу…

Он улыбнулся. Лицо его, не очень красивое, пожалуй, скорее, некрасивое, вдруг неожиданно резко похорошело, глаза заблестели.

— Та самая бузина, что в огороде? — спросил он и продолжал: — А в Киеве дядька?

— Вот именно, — равнодушно согласилась я. Потом спросила: — Ты почему перешел в нашу школу?

— Мы поменялись, — ответил он. — Мама сказала, что она не может жить там, где мы жили с папой, и поменялась, отдала две комнаты за одну, зато в центре, на Сретенке.

— А раньше где вы жили?

— На Донской. Там у нас было просторней, конечно, две комнаты, а не одна, но зато была печка, приходилось топить печку дровами, а здесь центральное отопление.

— Я люблю топить печку, — сказала я. — Люблю слушать, как трещат дрова, и смотреть в огонь.

— Я, в общем, тоже. Хорошо бы завести сверчка и чтобы он верещал все время…

— Не верещал, а пел, — поправила я Игоря.

— Разве? А ведь правда, как сказать про сверчка? Он поет, или кричит, или сверчит? Как думаешь?

— Не знаю, — ответила я. — Спрошу отца, он все знает…

Игорь помедлил, потом спросил:

— У тебя хороший отец?

— Очень, — ответила я. — Самый лучший, какой только может быть.

— Мой отец тоже был очень хороший, — сказал Игорь. — Он мне всю войну письма с фронта писал…

Игорь полез в карман, вынул конверт, перетянутый черной резинкой.

— Тут я держу его письма…

— А маме он тоже писал?

Игорь кивнул:

— Да, конечно, он писал и мне и маме. Иногда я перечитываю его письма, а мама не может. Она говорит, что не в силах видеть его портреты или письма, это для нее непереносимо…

Мы прошли немного вперед, он добавил:

— У мамы очень тяжелый характер. Папе от нее здорово доставалось…

— Кто был твой папа? — спросила я.

— Актер. Только не очень известный. Он был артистом Театра сатиры, играл вместе с Кара-Дмитриевым, Хенкиным, Милютиной, Корфом и Рудиным. Только ты не думай, — добавил Игорь. — Он не был такой знаменитый и талантливый, как они все, он играл обычно не самые главные роли. Вот, например, в «Чужом ребенке» Шкваркина он играл роль Сенечки Перчаткина. Помнишь эту роль?

— Нет, — ответила я. — Не пришлось ни разу видеть «Чужого ребенка».

— А я раз пять видел, — сказал Игорь. — Там папа, стало быть Сенечка, появляется на сцене и поет…

Игорь оглянулся, не идет ли кто за нами, и запел негромко:

Я засмеялась:

— Смешные слова…

— Если бы ты видела папу, — сказал Игорь. — Короткие брюки, пиджак вот с такими карманами, зеленая шляпа на голове, только, бывало, выйдет на сцену, уже все смеются…

— Может быть, он стал бы в конце концов знаменитым артистом, — сказала я.

— Возможно, — согласился Игорь. — Все могло бы быть, если бы не война…

Позднее мне не раз думалось, если бы не война, отец Игоря свободно мог бы стать знаменитым артистом, и тогда Игорю тоже была бы открыта дорога в театр, он мечтал, как и отец, стать актером, и непременно драматическим, и кто знает, может быть, он бы стал более знаменитым, прославленным, чем его отец, стал бы сниматься в кино, а почему бы и нет?

Когда я представляла себе, как могла сложиться судьба Игоря, то любила и жалела его еще больше и мне очень хотелось сделать для чего что-то такое, что могло бы быть ему приятным.

Я предложила ему готовить уроки вместе, ведь мы жили неподалеку друг от друга, и он мог бы приходить ко мне заниматься.

Он учился очень посредственно, особенно плохо было с математикой.