Ему случалось бывать с красивыми женщинами, его жена Элисо, к примеру, была хороша своим матово-смуглым, узким лицом креолки и чуть выпуклыми, какого-то странного, необычного, темно-золотистого цвета глазами.

И та девушка, в которую он влюбился очертя голову когда-то в юности, было ей тогда лет семнадцать, по общему признанию, справедливо слыла хорошенькой, вся бело-розовая, в ямочках, кудряшки на висках и на лбу, свежий, розовый рот…

Но ни одну из них невозможно было сравнить с Вероникой. Вероника была как-то значительней, крупнее, чем они все, взятые вместе.

Он заметил, многие глядели на нее, а она ни на кого не обращала внимания. Шла сквозь строй взглядов, будто волну резала грудью.

Кое-кто узнавал ее. Еще помнили ту кинокартину, в которой Вероника играла главную роль.

Одна девчушка, проходя мимо, толкнула локтем подругу:

— Смотри, Марина из фильма о пограничниках. Помнишь?

И подруга встрепенулась, всплеснула ладонями:

— Так и есть. Она самая!

Они прошли немного, и Вероника спросила:

— Почему вы не приходите на репетиции?

— А можно? — спросил Полукаров.

— Конечно, можно. Вы же автор.

Он сказал смущенно:

— По правде говоря, я как-то немного стеснялся завести разговор об этом. Честное слово!

Вероника насмешливо скривила губы:

— Чего ж тут стесняться? Это, в конце концов, ваше право.

— Вы так считаете?

— Наверно, не только я одна. Иван Ермолаевич, полагаю, тоже так считает. Приходите, он вам не откажет, уверяю вас…

— Тогда я приду. А когда лучше, по-вашему?

Она задумалась:

— Пожалуй, на той неделе.

— На той неделе?

Внезапно Полукаров удивился самому себе: до сих пор вроде бы жил спокойно, не встречаясь с нею, и вовсе не было трудно из-за того, что не видел ее, а сейчас вдруг ужаснулся: целую неделю не видеться с нею…

— Лучше бы на той неделе, — повторила Вероника. — Тогда уже и второе действие будет попричесанней.

Его умилило это слово, очевидно профессиональное, бытующее среди актеров, — «попричесанней».

Что ж, так тому и быть, пусть будет на той неделе.

— Расскажите о себе, — попросила Вероника, без улыбки, почти строго вглядываясь в его лицо.

— Что рассказать? — спросил он.

— Что хотите. Например, как это вам пришло в голову стать драматургом?

Он усмехнулся:

— Так как-то получилось.

— И все-таки?

— Все-таки? Работал на заводе слесарем, посещал наш литкружок, писал стихи. А потом взял и написал пьесу. Показал ее Илье Альбертовичу.

Он назвал имя знаменитого поэта, искоса глянул на Веронику, знает ли она его.

Вероника сказала:

— Это, по слухам, известный придира.

— Наверно, он был прав, потому что велел мне выбросить пьесу подальше.

— Видно, любит ударные методы.

— Нет, он был прав, — повторил Полукаров. — Теперь я понимаю, на все сто процентов прав…

— И вы выбросили?

— Выбросил и постарался позабыть о ней. И написал еще две пьесы.

— И тогда их постигла та же участь? — сочувственным тоном спросила Вероника.

Он послушно кивнул:

— Точно. Та же участь.

— Но вы не сдавались, — продолжала Вероника. — Не правда ли?

— Во всяком случае, старался не сдаваться и написал еще одну пьесу.

— Эту самую?

— Угадали. И тогда Илья Альбертович велел переписать всю пьесу с начала до конца. Остальное вам известно, Ивану Ермолаевичу моя пьеса показалась.

— И не только ему, — сказала Вероника. — Нам, актерам, она тоже понравилась… — Улыбка тронула ее губы. — Таким образом, вы ушли с завода?

— Еще нет, но, наверно, уйду.

— Стало быть, хотите стать настоящим профессионалом, — произнесла она не то утвердительным, не то вопросительным тоном.

Он согласился с нею:

— Возможно.

Он не сказал ей, что уже подал заявление об уходе. Почему не сказал — и сам не сумел бы объяснить. Решил — скажет в следующий раз.

Следующий раз был не за горами. Полукаров пришел на репетицию. Вероника не смотрела в его сторону, казалась озабоченной, хмурой, режиссер что-то сказал ей, она дернула плечом, как бы не соглашаясь.

Ее партнер Ерофеев — толстый, приземистый, в театре его все дружно звали Гриб, то ли за короткую шею, то ли за непомерно большую для его туловища голову, — спросил:

— Как, Вероничка, начнем, пожалуй?

Она покачала головой:

— Подожди, я еще не готова.

Заложила руки за спину, прохаживаясь по сцене, из угла в угол. Ресницы опущены, брови нахмурены.

Полукаров подумал: «Рисуется, интересничает…»

Позднее, уже хорошо узнав Веронику, он понял, она далека от какой бы то ни было рисовки, ей была присуща поразительная естественность слов, движений, поступков, по правде говоря, редкая особенность для актрисы. Может быть, в этом-то и заключалась половина ее обаяния?

Наконец наступила тишина. Вероника села на табурет, скрестила длинные свои ноги, обутые в лодочки на высоченном каблуке.

Помреж — угрюмая девица с серьезным, сосредоточенным видом — почти благоговейно подала ей гитару.

Вероника пробежала пальцами по струнам, подкрутила струны, глянула в зал потемневшими глазами.

Полукарову, сидевшему в пятом ряду, почудилось, она глядит на него, только лишь на него одного.

— Я нынче что-то вроде бы не в голосе, — сказала Вероника. — Но раз уж вам так угодно, попробую, попытаюсь…

Это уже были слова по роли. Иван Ермолаевич, сидевший впереди Полукарова, тонким карандашом быстро записал что-то в блокнот.

«Не иначе, какой-то огрех заметил», — тревожно подумал Полукаров.

Снова удивился: неужели переживает за Веронику? Неужели боится за нее? Почему так? В самом деле, почему?..

Она начала петь очень тихо, почти неслышно, едва дергая струны гитары:

— Стоп, — сказал Иван Ермолаевич, хлопнув в ладоши. — А ну, Вероника, еще раз…

Гриб произнес густым, утробным басом:

— А я бы так спел:

Как, хорошо?

— Конгениально, — невозмутимо ответил Иван Ермолаевич. — Давай, девочка, с самого начала…

И она начала снова.

Потом в действие вмешался Гриб. Он играл роль старого заводского мастера, популярного на заводе человека, острого на язык и решительно неподкупного ни в чем.

Иван Ермолаевич брюзгливо морщился: Гриб откровенно пережимал, а Иван Ермолаевич, по собственному признанию, не терпел всякого рода «чересчур» и «излишне».

Полукаров ничего не видел, не замечал ни одного огреха. До сих пор все еще никак не мог привыкнуть, что образы, рожденные поначалу только лишь в его воображении, потом на бумаге, вдруг ожили, стали по-своему действовать и жить на сцене.

И если сперва казалось, нет, не таким был задуман старик и главный инженер завода, да и сам директор виделся ему более мужественным и в то же время более раскованным, а героиня совсем, совсем иной, то теперь он считал, получилось полное и всеобъемлющее совпадение. Все герои ему нравились, все были именно таковы, какими он их задумал. А Вероника — лучше всех. Самая красивая, самая обаятельная, самая желанная на всем свете.

В тот вечер, придя домой, он написал стихи:

Дальше ничего не получилось. В голову приходили какие-то банальные, стертые слова, он писал, зачеркивал, снова писал и снова зачеркивал.

Потом встал, вышел пройтись ненадолго. Вернулся примерно спустя полчаса. Элисо сидела за столом, перемывала стаканы после вечернего чая…

Спросила, тщательно вытирая стакан чайным полотенцем:

— Кого бы ты хотел увидеть во сне?

— Во сне? — переспросил Полукаров.

— Ну да, во сне. — Элисо наморщила лоб, вспоминая: — «Приснись мне хотя бы под утро…» Верно?

Он засмеялся. Может быть, чуть громче, чем хотел.

— Тише, — сказала Элисо, — Димка спит. Разбудишь.

Полукаров подошел к своему письменному столу, взял исписанный листок, скомкал его, порвал на мелкие кусочки.

— Напрасно рвешь, — спокойно сказала Элисо, беря другой стакан. — Неплохие строчки, совсем неплохие…

Поначалу она ничего не знала, ни о чем не догадывалась.

Полукаров как-то взял ее на репетицию, она сказала:

— Вахрушева лучше всех. Ты не находишь?

Хорошо, что в зале было темно и Элисо не увидела внезапно вспыхнувшего на щеках Полукарова румянца.

— Да, ничего, — пробормотал он.

— Не ничего, а превосходно играет, — горячо возразила Элисо. — Просто замечательно!

Элисо была бескомпромиссна и правдива. И в шутку не могла бы солгать. Полукаров знал: она его любит, должно быть, больше всех на свете, даже сильнее, чем Димку, но, если убедится наверняка, что он обманывает ее, не простит, мгновенно отвернется, не помедлив ни на минуту.

Так и получилось.

Он и сам не знал, как до нее дошло то, что он пытался скрыть хотя бы до поры до времени. Сперва она не поверила, даже ему не сказала ничего.

Но однажды, когда он явился домой под утро, спросила напрямик:

— У тебя кто-то есть? Скажи правду…

Он не нашел в себе силы солгать. И она безошибочным женским чутьем поняла, это у него настоящее, захватившее его целиком, он не может да и не желает противиться, бороться, убегать от любви.

Она первая предложила разойтись, он пытался было переубедить ее, подобно большинству мужчин, его все же страшили всякого рода перемены.

— Поверь, — убеждал он Элисо, — это пройдет, я уверен, в конце концов пройдет и мы обо всем позабудем…

Он произносил неискренние, недостойные слова, мысленно проклиная себя. О, как же он был виноват перед Вероникой! Тяжкой, не знающей прощения виной, потому что так легко, бездумно предавал самое дорогое, предавал свою любовь.