-- Милый ты наш, родной... Чудом посланный! Да мы с тобой теперь не то

что до завтрашней ночи, а век на этой плешине можем продержаться!

Очнулись немецкие пулеметы, разорвали с треском тишину.

-- Всполошились, дьяволы!

-- Жарковато вам тут было? -- спросил Аким.

-- И не спрашивай. Такое, брат, было, аж кишки к сердцу в дверь

стучались, -- за всех ответил Семен и развалился в окопе, сладко позевывая.

Пинчук ушел наблюдать.

Стрельба прекратилась, стало тихо. Только вода шумела в камышах.

"Жить хотелось?.. Ишь ты! Чудак..."

У Ванина не выходили из головы эти слова...

Вот и сейчас, когда Аким ушел в родное село, Сенька вспомнил о них.

-- Так, говоришь, вернется, Петр, а?

-- А як же. Обязательно вернется.

-- Может, мы зря его отпустили?

-- Ничего не зря.

Солдаты замолчали. По степи с востока медленно подходила ночь. Шахаев

обдумывал что-то. Потом позвал разведчиков и объявил:

-- Сейчас отправимся. Надо проверить данные, полученные от партизан.

-- А как же...

Сенька не договорил. Он хотел сказать: "А как жe Аким?", но вовремя

сообразил, что об этом сейчас спрашивать не следует.

11

Старый Силантий все дни проводил в больших хлопотах. Ранним утром

отправлялся в поле и возвращался домой только поздним вечером. Радостно

взволнованный, садился за стол и, надев очки, записывал что-то на клочке

бумаги. В такие минуты бабка боялась его тревожить: старик был крут. Присев

рядышком и сложив на груди худенькие, с синими прожилками руки, тихая, она

задумчиво глядела, как мохнатые брови Силантия сходились над переносицей,

закрывая дужку очков, и ей до боли сердечной хотелось завести разговор о

сыне, который с первых дней войны ушел добровольцем на фронт и теперь

находится бог знает где. Но старуха боялась помешать мужу и, тяжело вздыхая,

молчала.

-- Шла б спать, старая, -- не отрываясь от бумаги, говорил Силантий.

И бабка покорно удалялась.

В день Первого мая дед никуда не пошел. До полудня сидел в хатенке. И

все-таки не вытерпел, вышел во двор. Решил покопаться в палисаднике. Воткнул

лопату в землю, да так и оставил ее, бессильно опустив седую голову на

черенок: "К чему копаю... для кого?" Старик тяжело, прерывисто вздохнул и

прислушался. С далекого шоссе до его слуха докатывался низкий, непрерывный

гул чужих моторов.

-- Все идут, идут, распроклятые!.. -- шептал он сухими губами.

Из палисадника ему хорошо была видна центральная часть деревни. Видел

он и площадь и здание сельского Совета, над которым когда-то приветливо и

привычно трeпeтал красный флаг. А сегодня ведь Первое мая... На площади,

против сельсовета, еще с утра стояла бы маленькая красная трибунка, с

которой произносились речи; мимо нее проходили бы колхозники и школьники...

Флаги, флаги; счастливые глазенята ребятишек... внучат... внучек... Где все

это?..

Старик печальным взглядом обвел заброшенное и помертвевшее здание, и

невыразимой болью впилась тоска в его старое сердце. А от шоссе все катился

и катился гул немецких моторов. Который день слышал Силантий этот противный

шум...

-- Что еще замышляет, мерзавец? Неужто опять в наступ пойдет? Мало ему,

окаянному, в Сталинграде шeю наломали!.. -- проговорил старик и горько

задумался: "Неужели и этим летом не встречать своих освободителей?"

Дед поднял взгляд на тоскующего черногуза -- подругу у аиста, наверное,

пристрелили немецкие автоматчики; глупая, она летела к шоссе, -- и вдруг

увидел маленький квадратный листочек, застрявший в сухих ветках гнезда.

"Листовка!" -- обожгла сердце радостная догадка. Дед попробовал достать ее

черенком лопаты, но не смог. Быстро принес со двора багор, которым в

половодье вылавливал бревна из реки. Осторожно зацепив листок крючком, он

потянул его к себе. Аист поднялся на свои тонкие длинные ноги, вытянул шею и

недоверчиво

покосил маленькую голову на Силантия.

Силантий прочел первые строчки, и руки его ослабли, задрожали, буквы

расплылись, и он уже ничего не мог прочесть дальше. Придя немного в себя,

дед поспешил в хату, все время беззвучно твердя:

-- Мать... слышишь, мать! Погляди, погляди, что я принес!.. Ты только

погляди!..

Он показал ей на листок, трепетавший в его жилистых руках.

Бабка испугалась и закрыла ему рот ладонью.

-- Бог с тобой, услыхать могут...

До ночи Силантий обошел с листовкой всех знакомых в селе, пробрался

даже в лес, к партизанам, а когда, страшно усталый и бесконечно счастливый,

возвращался обратно, родная лачуга показалась ему и светлее и уютнее, и

чувствовал он себя моложе лет на двадцать.

У калитки встретила старуха.

-- Ребята вернулись!.. -- сияя добрыми глазами, сообщила она.

Обрадованный, дед заковылял в хату.

-- А где ж те двое? -- вдруг встревожился он, заметив отсутствие

Уварова и Акима.

-- Аким скоро будет... -- ответил Шахаев. -- А Уваров... -- Сержант

замолчал.

Дед понял и опустил седую, тяжелую свою голову. Потом вынул найденную

листовку, молча положил ее на стол. Тесня друг друга, разведчики читали

первомайский приказ. Прочли несколько раз подряд, а когда подняли головы,

увидел старик на смуглой щеке сержанта стремительно сбегавшую прозрачную

каплю.

-- Ну что ж, мать. Корми ребят, -- заспешил дед. Старуха засуетилась.

Она торопливо выходила из хаты, лазила то в погреб, то на чердак. Собрала

еду.

-- Ну, сынки, прошу. Чем богаты, тем и рады. Присаживайтесь, -- дед

указал на стол.

Солдаты уселись. Пинчук разлил в стаканы из заветной фляги прозрачную

жидкость. Дед первый провозгласил:

-- За них... За наших солдат, стало быть!..

В глубоком волнении чокнулись.

-- Дай-то бог им здоровья! -- старуха утирала углом платка покрасневшие

глаза.

Распили и добытую Ваниным бутылку рома. Не забыли оставить Акиму. Пили

с удовольствием и Сеньку больше не ругали.

После ужина дед надел очки и приказал старухе:

-- Убери-ка со стола, мать, да принеси мне счеты.

Бабка унесла посуду, вытерла стол и достала из-за грубки старенькие

самодельные счеты. Силантий тем временем извлек из кармана какие-то

измусоленные бумажки.

-- Садись, мать, будешь у меня за счетовода, -- и дед разложил на столе

свои бумажки. -- Откладывай: сеялок "Ростсельмаша" у Яблонового оврага, под

старой копной, -- одна. Отложила -- одна?

-- Да никак не откладывается...

Шарики действительно не хотели двигаться по кривой, проржавленной

проволоке.

-- Дай-ка я их поправлю... Ну вот, теперь дело пойдет. Считай, мать.

Дед называл места, где находилось припрятанное от фашистов колхозное

добро. Говорил он нарочно громко, чтобы слышали все бойцы.

Самым любопытным, разумеется, был Пинчук, сразу почуявший родное для

него дело.

-- Так, значит, сеялок, -- важно повторил старик.-- У Яблонового оврага

-- одна. У Лисьих нор -- еще три... Отложила? Ну, сколько получается?

Четыре? Славно!.. Теперь -- плуги. В Волчьем яру -- сразу десять. Два

тракторных и восемь конных... Отложила?.. Так, мать, пойдем дальше. В Старых

хуторах, в бурьяне, -- пять. У графской усадьбы -- два... Ну, кажись, больше

нет... Борон положи, мать, сто. Тракторов...

Тут дед сделал многозначительную паузу и лукаво подмигнул солдатам: "У

нас, мол, и трактора найдутся! Только вы-то не плошайте!"

-- А казав, диду, що ничого нэ осталось, -- проговорил Пинчук.