-- Как тебе сказать, почти что ничего... Разве столько инвентаря и

машин было в нашем колхозе? Ну давай, мать, подсчитаем лобогрейки...

Силантий вновь называл балки, овраги, гумна и иные места, обязательно

имевшие, как это водится в сельских местностях, свои названия, где хранился

и уж не в таком малом количестве колхозный инвентарь. В душе старик

надеялся, что уже этой весной село будет

освобождено Красной Армией и его односельчане всем миром -- колхозом

выйдут на сев.

-- А теперь, мать, подведем итоги... Однако с итогами вышла неувязка:

бабкиных познаний на это явно не хватало.

-- Вон вам Пинчук поможет, он у нас по колхозной части, -- предложил

отдыхавший на лежанке Сенька.

Шахаев лежал на лавке. Пинчук помогал старикам подсчитывать колхозное

добро. Еще долго над головой сержанта гудели их голоса. С помощью Пинчука

итоги наконец были подведены.

-- А не боишься ты, диду, нас ховать у своей хате? Побачэ нимeц -- и

петля, -- вдруг спросил Пинчук.

-- Чего там! -- Силантий недовольно нахмурился. -- Испугался было

первое-то время. А теперь прошло, потому как мы сильнeе германца. Чего же

нам его бояться? Пусть он боится... Вон и Митька мой где-то их сейчас бьет.

Дед умолк и задумчиво поглядел на свою старуху. Та сидела, положив

маленькую голову на ладонь.

-- А весна ноне добрая... Ох и урожай бы выдался!..

-- Багатый був бы урожай... -- согласился Пинчук и вздохнул.

Уже близилось утро. А два простых колхозника, как два государственных

мужа, все говорили и говорили...

Одинокий петух надрывался на все село. Он пел, не обращая внимания на

то, что никто ему не отвечал. Пинчук прислушивался к этому пению, и, словно

из тумана, перед ним встало родное село с сизыми дымками над соломенными

крышами.

-- Эхма!.. -- протяжно, с шумом вздохнул он еще раз и уставился в

блестящую черноту маленького оконца.

12

У крайних домиков родного села Аким остановился, чтобы хоть

сколько-нибудь заглушить волнение. Кровь стучала в висках: ведь он

пробирался после долгой разлуки не просто в село, в котором родился, провел

детство, учился, работал, где впервые полюбил, где похоронил мать и отца, --

уже одно это заставит всколыхнуться любое человеческое сердце, -- он

крадучись шел в родное село, занятое врагом. Чем-то встретит оно его?..

Где-то далеко за селом, к западу, махнуло огненными крыльями несколько

зарниц, а затем до Акима докатились глухие раскаты взрывов.

"Верно, партизаны. А может, и солдаты... -- подумал Аким, вспомнив, что

две недели тому назад один из разведчиков провел через линию фронта группу

подрывников. -- Возможно, это их дело".

Прежде чем пойти дальше, Аким еще раз осмотрел родные места. Вот эта

тропа... Сколько раз бегал он по ней мальчуганом!.. А вон там, за речкой,

где сейчас чернели тополя, был когда-то пионерский лагерь. Возле него,

взявшись за руки, кружились ребята. Звенели их голоса. Звонче всех -- голос

Наташи. Тоненькая и белокурая, в светлом платьице, с кумачовым галстуком на

смуглой шее, похожая на полевую ромашку, она бегала вокруг костра и лукаво

посматривала большими темно-синими глазами на раскрасневшееся лицо Акима. А

поутру, после физзарядки, они мчались, купая босые ноги и пепельной росе, к

речке. Наташа прямо на ходу сбрасывала с себя блузку и с разбегу, взмахнув

руками, стрижом сверкала в воздухе. Раздавался всплеск воды, изумрудная рябь

бежала в разные стороны большими кругами. Аким прыгал вслед за ней чуть ли

не на самую середину реки. Потом упругими взмахами плыл к девочке. Сквозь

зеркальную гладь было видно, как ее коричневые ноги изгибались,

отталкивались, причудливо преломляясь. Но вот она громко кричала ему:

"Лови!" -- и исчезала под водой, а ее голос еще долго звенел в лесу и над

рекой, повторенный тысячеустым эхом. Аким метался по воде, нырял, но поймать

Наташу не мог. Едва вынырнув, она в тот же миг снова ныряла. "Больше не буду

искать", -- сдавался Аким, и тогда над речкой долго нe умолкал ее

торжествующий голос. "Теперь я буду искать тебя,-- объявляла она.-- Раз,

два, три!.. Ищу!.." -- и цепко хватала Акима за волосы, едва он успевал уйти

под воду. Вконец измученный игрой, отдуваясь и пыхтя, как морж, он медленно

плыл к берегу...

По этой же тропе они ходили с Колькой Володиным в лес. По пути не могли

удержаться от искушений: забирались в сад к дедушке Даниле. Набивая полные

пазухи яблоками и грушами, потом щедро дарили их девчатам...

Хата Наташи стояла на другом конце села, где начинался пустырь. Минут

через пять Аким был бы уже там, если бы он пошел вдоль реки, по дороге. В

другой раз он так бы и поступил, но сейчас побоялся: в селе могли находиться

немцы. Аким свернул влево, перелез через плетень и стал пробираться

огородами. После дождя земля раскисла. Он с трудом вытаскивал сапоги из

вязкой грязи. Они были ему велики, и старшина роты уже не раз предлагал

сменить их. Но Аким отказывался. В иных случаях они были даже удобней:

зимой, например, Аким навертывал на ноги вместо одной -- две, а то и три

портянки. Вообще Аким не любил тесной обуви и одежды. Поэтому он имел всегда

такой смешной вид: короткая и широченная шинель была ему по колено и висела

торбой, галифе -- в гармошку, большая пилотка неудачным блином сидела на его

голове. Сенька Ванин неоднократно пытался привести друга в "христианский"

вид, но безуспешно.

-- Ох, уж мне эта интеллигенция на фронте, -- притворно сокрушался

Семен.-- Экипировка на ней как на корове седло. И зачем только вас, Аким, в

солдаты берут? Сидели бы дома да занимались своей алгеброй. А мы как-нибудь

и без вас управились бы.

-- Без алгебры не управишься. Слышишь, как она бьет?! -- отвечал Аким,

прислушиваясь к орудийной и минометной канонаде. -- На этой войне, дорогой

мой Семен, надо думать, и думать хорошей головой, думать с алгеброй,

арифметикой, физикой.

...Аким прошел половину пути и остановился. Больше всего он боялся

сейчас собачьего лая. Он знал, что, если не вытерпит хоть один пес, ему

тотчас же ответят дружным лаем собаки во всех концах села, и тогда беды не

миновать. Но село безмолвствовало, точно вымерло. Только сыч плакал на

старой колокольне да в чьем-то хлеву жалобно блеяла коза.

Аким пошел дальше. Вот он уже перелез через знакомую изгородь, открыл

калитку и, пройдя метров пять, оказался у крыльца белой хаты.

Осторожно постучал в дверь. Один раз, второй, третий. В коридоре

послышались шаги. Ее шаги... Аким почувствовал это сразу, всем своим

существом, каждой жилкой в теле... Шаги замерли, и потом раздался испуганный

голос, от которого у него помутнело в голове и захватило дыхание. Он молчал.

-- Кто там? -- еще тревожнее спросили за дверью. И только тогда он

решился:

-- Это я, Наташа, Аким...

Она коротко вскрикнула за дверью.

-- Это я, Аким, -- повторил он и не узнал своего голоса. Щелкнула

задвижка, и дверь распахнулась, как крыло большой серой птицы. Аким не

двигался. Наташа подлетела к нему и повисла на его худой шее. Так он и внес

ее в комнату. Его потрескавшиеся, жесткие губы касались ее волос. И так

держал ее, пока мать Наташи, пораженная появлением Акима не меньше дочери,

не зажгла лампы.

-- Мама, мамочка!.. Милая! Это ж Аким!..

-- Вижу, Наташенька, вижу!.. Боже ж ты мой, да чего ж я, старая,

стою... Замерз, чай, родимый...

И старушка суетливо забегала по комнате.