-- А чево же не мочно. Делай, твори, как знаешь, отче. Худа не было и не буде от поучений от твоих и от затей позорищных. Вон, Артамон мне сказывал: у английских владык да у цезаря австрийского -- императора целы стайки есть таких лицедеев, што ничем иным и не заняты, только разные действа представляют, людям на поучение и на забаву. Нам -- еще не пора эти новины заводить. Патриарх, гляди, и бояре иные с боярынями старозаветными и-и, какой язык подымут... А для себя, из Завета из Святого -- отчего не представити действа занятного. Крепче в памяти станет деткам... и поймут, гляди, больше из этого, ничем толковать им дела те мудреные...

   -- Шо и казать... Все как день ясный видно, когда во образе покажешь децку притчу али сказание какое. И сам, государь, бачив: сколько ден царевичи с царевнами о наших поучительных действах речи вели, поглядевши прежние игры феатральные...

   -- Видел, видел. Ничево в том дурно не вижу. Делай как знаешь.

   -- А еще не дозволишь: единаво из трех ангиолов дщери твоей царевне Софии изобразить чи можна? Дуже вона з ангиолом сходна, дай ей, Пане Боже, много лет и здравия.

   Тонкая лесть, похвала ребенку -- сильно тронула отца.

   -- Ох, затейник, отче... Што надумал... Ну, да уж и отказу тебе от меня нет. Твори все, как лучче, как сам знаешь. Еще чево нет ли? Сказывай заодно.

   -- Та, якобы и не мае ничего больше, великий царю, чем бы докучати тоби. Милостьми, як дождем, посыпаешь раба твоего недостойного... По доброти твоей нехай и тебе, царю преславный, добро буде...

   -- Спаси, Бог, и тебя, отче... А... а вот... -- после небольшого молчания заговорил как-то опасливо, нерешительно Алексей, -- наслышан я от Артамона: горазд ты больно, отче, звезды чести дал испытывать... А того нам и не сказывал. Напрасно. Разумею же я, нет тут никакова лиха. Божье дело. И многие монахи, наши и инославные, тем делом займовались... Не худо бы и нам о державе нашей, как и другие государи, проведать што-либо, чево Господь сподобит... А, как полагаешь, отче Симеоне?

   Осторожный, умный монах, очевидно, догадался, о чем толковал перед его приходом царь с Матвеевым. Он сразу поднял на Алексея свои блестящие глаза, которые до того держал смиренно опущенными к земле и как будто старался проникнуть ими в тайники души собеседника.

   -- Не дарма сказано: Господь умудряет сердце помазанника Своего, государь. Ты б неначе в мою душу глянув, прознав, с чем прихожу я ныне к цару и владыке моему... Много ночей смотрел я по звездам, много дней разбирал книги, где вся наука небесная означена... И составил нынче пред утром лишь гороскопум, иначе -- "зрак судьбы человеческой" про твое царско здоровье и про супругу твою, про царицу-государыню, про света нашего ясного... Вот лист сей...

   Полоцкий вынул из рукава рясы спрятанный там лист, свернутый трубкой, перевязанный шелковым шнурком.

   И, откинув свою привычную уклончивость и осторожность, свою придворную мягкость и сладковатый тон, Полоцкий продолжал решительным, почти суровым тоном провидца-наставника.

   -- Не зменяется рок, якой положон есть и рабам последним, и великим государям от Царя царствующих. Но дает Он прозревати на пользу человекам во тьму грядущу. И знамения свои чудесно посылае. Було такое знамение и в сей ночи. Звезда дуже свитла просияла близько од Марса, планеты рекомые. Зародилась нынче душа великая, царская на земле. Тебе сына подаст Бог скорее, ничем рок минет единый... И благодатна царица твоя, бо просветлого царевича подаст миру, роду вашему на славу, отцу-матери на радость, земле -- на великую корысть и возвышение царства. Займет он трон отца своего и деда присноблаженного и на ем, яко на камени дивном, оснуется навеки царская держава твоя и род весь ваш державный... Камень крепкий, в основу дома, тако буде и той царевич о укрепление царства... Когда же воссядет на престол у те его лита -- подобного иому посередь царей и крулей не буде, разве Александра и Соломона помянута. Усех он бывших в Руссии владык славою превзойти мусит и делами и разумом. И вящшими похвалами мает бути восхвален. И победоносец чудовый имает бути. Падут многии от лица его, соседи враждующие смирит, толикие светлые победы содеяв, колико ни един от предков ваших, государей благочестивых, не мог содеяти.

   Страх от него буде на многих, страны дальние и ближние протечет; но однако -- своей земли многое нестроительство ему помехою буде. Но той владыка -- злых поистреблявши, добрым защитой и воздателем буде, возлюбив истину на земли... Трудолюбием украсится и многие пути на воде и на суше проложит, создав многие новые строительства повсюду. Насадит людское жительство и благочестие духовное и светское, где и не було ничего, в тех же местах и сам упокоится. Немало иного поробит светлого и преславного. И все то на звездах, аки в зерцале, читахом. И то неложное звездное предвозвещение вашему царскому величеству я зде написах и во утверждение истины -- подписався. Приими, благочестивый, пресветлый царь. Се труд мой, се дух мой. Да сбудется. Аминь.

   -- Аминь...

   -- Аминь, воистину да сбудется, Господи, -- за Симеоном и Матвеевым повторил глубоко взволнованный Алексей. -- Верится мне, отче, что тако все и поисполнится. Верую, сам не ведаю почему, как в души моей спасение от крови пречистой Христовой... Камень великий спал с души; исповедуюсь тебе, отче. Молил Господа о сыне подобном, как ты прорицаешь... И ждать не смел, что подаст Творец по прошению моему, раба недостойного, многогрешного... Ныне верую... И не посетуй, отче... Еще един вопрос вопрошу тебя. О сыне моем, о великом царе видел столь многое... О моем житье -- неужели ничего не было показано? Или нерадостное видел што и говорить не дерзаешь? Говори все. Знаю, ждать ежечасно горя -- удел царей, как и всей живой твари...

   -- Не покривлю душою, государь... Не видел. Звезду следил новую. Твоей -- не имел часу проследити.

   -- Может, хоть то поведаешь: лет жития моего -- много ли еще осталось? Поспею ли сам такова наследника чудесного выпестовать, на ноги поставить... Говори, молю тя, Симеоне... Не опасайся... Лучче мне знать то, чем не знать и помереть наглой, незапной смертию негаданной.

   -- И того по звездам не означилось... -- снова почему-то опуская глаза и принимая обычный, смиренно-ласковый вид, ответил Симеон.

   Но, заметя, как омрачилось лицо царя, поспешно добавил:

   -- Можно б нам инако про то вызнать, шо тоби потребно, великий государь.

   -- Ну, как же? Сделай, скажи, научи... Охота великая мне знать: много ли еще проживу на белом свету? И быть тому не можно, чтобы ты не сведал того, если судьбу царей и царств открыл Господь взору твоему, отче.

   Столько глубокой веры прозвучало в словах Алексея, что Матвеев невольно с особенным вниманием поглядел на белоруса-монаха. А сам Полоцкий почувствовал и радость и опасение при мысли: сколько можно сделать, располагая таким доверием царя? Но, в то же время, как осторожно надо поступать, чтобы не потерять этой веры, не уронить себя, не вызвать гнева и мести за осквернение такого чистого, благоговейного чувства.

   -- Шо сам знаю, то и тебе открою, государь, -- медленно, словно взвешивая каждое слово, заговорил Полоцкий. -- Не на едных звездах начертаны судьбы твари Божией... И на себе носит каждый знаки различные. Наипаче -- на руцех, на дланях своих. Вот сии черты, как на долонь поглянешь, на шуйцу на свою, -- предрекают немало...

   И монах повернул свою левую руку кверху ладонью. Нежная, выхоленная, как у женщины, ладонь была по краям резко очерчена розовой полосой: кровь просвечивала сквозь тонкую кожу. Вся ладонь была изборождена ясно проведенными, ровными, хотя и неглубокими, но очень явственными линиями.

   -- Знаю, слыхал, не раз слыхивал: есть наука такая тайная: по руке честь. И опаска брала: не грех ли тем займоваться, думалось?

   -- В чем грих? Заклятья, колдування, волхвованья -- то грех. А в тайны Божии умом проникать -- немае гриха, государь, а ниякого. Вот, гляди: ровно бы литера мыслете идет чрезо всю долонь. И у мене... и у тебе, господине, и у него... Три черты явно видимых. Однаковы оне, но и разноту имеет у кожного из нас кожная та черта. Моя -- узкая и внятная. У Артамона у боярина -- погрубите и не такая ровная. Твоя черта, государь, -- пошире наших, ровненько бежит, только не такая явственная. Вестимо: руки твои державные не утруждены, как наши, рабов твоих. Вот, и поглаже она... Верхня линья -- то сердечный шлях. Шо до души касаемо -- по ней читать можно. Второй шлях вдолжь первого идет, середний самый -- для розума. Чем тверже розум и больше воли над человеком мает, тем длиныне той шлях середний. А нижний шлях, шо средний перехрещивает и до верхнего дойшов, -- то про жизни долготу пророчит. Шо длиннейш он, то и життя больше человеку суждено от Бога...