Обедали снова на улице, на террасе. Потом наступала такая звенящая тишина, что казалось будто звенит сам раскаленный воздух, а не оркестр цикад на соснах. София устраивалась в гамаке под огромной ивой и мечтала о своем саде, листая толстенную книжку про английские сады. Она думала, как переделает здесь все, устроит бассейн, беседку из роз, огромный пруд — чтобы можно было кататься на лодке, ручьи, речушки и мостики... Ландыш засыпал первым.
−Мам, а кто это Ландыш?
−Ты что, забыла? Это собака Софии.
А потом засыпала и София. Мама никогда не заставляла ее спать после обеда, а просто говорила — иди-ка посмотри книжку в гамаке. Наработавшись в саду, нарезвившись с Ландышем, София засыпала без уговоров и споров. Если шел дождь, она забиралась по веревочной лестнице в домик на огромном каштане. Домик сделал для Софии ворчливый садовник Карло. Он же сделал и мебель: маленький столик, креслице, этажерку для книг, ящик для игрушек и непременный гамак. Наконец на сад опускалась долгожданная прохлада, и можно было снова работать, часов до девяти, поэтому ужинать садились поздно. Зажигали свечи и специальные пахучие факелы для отпугивания комаров, София и мама делали их сами из лаванды, опуская свежесрезанные цветы в какой-то специальный раствор, стелили белую скатерть, и неторопливо ужинали, смакуя жареные листики шалфея, или обжаренные во фритюре кольца лука и цветы кабачков. Впереди была еще паста, обычно холодная, потому что хоть жара в это время уже спадала, есть горячее никому, как правило, не хотелось, запеченные в соли золотые рыбки (ораты), или, может, осьминог, который целый час томился в странной кастрюле, закрытой, вместо крышки, вощеной бумагой. Иногда дзия Джузи, помогавшая маме на кухне, плохо обрезала края, и бумага загоралась, на кухне поднимался небольшой переполох. Но Софии было не до этих кулинарных изысков, несмотря даже на то, что в завершение трапезы дзия Джузи выносила из кухни земляничное мороженое, или сабайоне. Она все время ерзала, набивала полный рот, стараясь как можно быстрее покончить с едой. Она не понимала, как взрослые могут столько времени сидеть за столом, ведь уже давно пора поливать сад! Это было самое долгожданное событие дня — волшебный вечерний полив! Никаких автоматических поливов тогда, к счастью, не существовало. Под аромат левоев, фиалок, душистого табака, под тусклое мерцание звезд и светлячков, под аккомпанимент соловья и хора лягушек Карло разматывал зеленую змею шланга, София брала свою леечку и то и дело подбегала к крану под яблоней. Разумеется, босиком!
Время текло с той неторопливой размеренностью, с которой оно течет в начале летних каникул, когда впереди у тебя все лето!
Все было хорошо, пока отец не умер, потому что после его смерти дети перессорились между собой. Каждый хотел забрать виллу себе. Старший брат Клаудио говорил, что это его вилла, потому что он старший, и по закону наследник — он, Лаура утверждала, что виллу надо продать, а деньги поделить поровну, потому что отец не оставил завещания и, значит, они все являются наследниками. Леонардо, единственный из пяти, у кого водились деньги, мечтал выкупить виллу у братьев и поселиться на ней с женой. И, наконец, Эмилио хотел перестроить виллу, чтобы устроить в ней гостиницу, но, разумеется, остальные братья и сестры были против. Только младшая сестра хотела всех примирить, и хотя бы отчасти это ей удалось. Это она уговорила остальных братьев и сестру поселить на вилле садовника, который следил бы за домом и садом, не давая им придти в упадок. «Вы же не хотите, чтобы от виллы остались одни руины, за которые никто не даст и лиры» - говорила младшая сестра.
- Мам, ты всех сказала имена, а младшую сестру как звали?
- А младшая сестра — это и была та самая девочка София.
- А, да, София. - уже сквозь сон бормочет Дуняша.
Синьора София очень любила этот сад, потому что, как ты помнишь, провела в нем все детство, остальные братья и сестры к этому времени уже выросли, и уехали учиться в университет в Турин.
Обычно на этом месте Дуняша окончательно засыпает, я беру ее на руки и переношу в кроватку, а сама сажусь за компьютер и пишу продолжение. Ведь когда-нибудь моя Дуняша подрастет, и захочет, наконец, узнать, а что же было дальше.
С синьорой Софией моя мама познакомилась на какой-то цветочной выставке, мне тогда было года три-четыре. Она долго вертела в руках горшок с гибискусом, потом поставила на место, вздохнула, и сказала, ни к кому не обращаясь: «все равно сажать такую красоту уже некуда». Синьора София еще немного понаблюдала за моей мамой, с какой любовью и вниманием та рассматривала каждый цветок, с каким вздохом сожаления ставила его на место, еще она заметила, как мама подняла с земли какой-то кусочек стебля и аккуратно завернув в платок, положила в сумочку. И это ей тоже понравилось, потому что она сама тоже все время подбирала веточки, листики, отростки, ставила в баночки с водой, чтобы у них отросли корешки или сразу сажала в горшки, и все приживалось. Так что мама ей сразу понравилась, поэтому она к ней подошла и предложила поселиться на вилле, ухаживать за садом, присматривать за домом. Мама чуть не подпрыгнула от радости, а может, подпрыгнула, только совсем немножко, ведь она уже была взрослая, а взрослые от радости не прыгают, даже от очень большой радости, но мама наполовину осталась девочкой, поэтому она все-таки чуть-чуть подпрыгнула, а из глаз у нее такие искорки радости выпрыгнули и она эту незнакомую синьору обняла. София тоже очень обрадовалась, что за ее любимым садом будет ухаживать такая хорошая синьора-девочка. Так, выставка была в сентябре, значит, на виллу мы перебрались в октябре-ноябре.
И вот мы переехали! Вроде бы и мебели у нас своей совсем не было, и перевозить вещи недалеко – километров 40, мы в итоге все на папином фиате перевезли, но только это было ужасно муторно: приходилось сгребать всю мелочь в ящики и коробки, потом их выгружать, впопыхах рассовывая вещи так что потом никто из нас не мог вспомнить, что куда положил (запихнул, приткнул), возвращаться с пустыми ящиками обратно и так до посинения (вернее, до покраснения, потому что было странно жарко для октября). Зато на новом месте каждый получил то, о чем давно мечтал: мама — свою комнату для Творчества, работы, шитья и рукоделия. Она разложила здесь свои книги и журналы по рукоделию, сухие растения, ракушки. Мама расписывала батики, поэтому иногда посреди комнаты сушился натянутый на раму кусок шелка, и в комнате часто пахло красками. Она держала эту комнату закрытой на ключ, чтобы никто не мог обвинить ее в беспорядке или, еще хуже, невзначай что-нибудь переставить или переложить. Ей нравился такой художественный беспорядок. Если все чинно лежало на своих местах, на полках и в ящиках, маме не приходили в голову идеи. Только в разбросанно-раскиданном виде все ее лоскутки, кружева и тряпочки складовались в какой-то узор, мотив, и она за два дня сшивала целое полотно, с холмами, поросшими лесом, в котором я узнавала бахрому от старой скатерти, полями с помидорами из пуговиц, петляющей дорогой из бежевых остатков моих протертых брюк, огромным деревом с дуплом и множеством других деталей. А еще мама много переводила и писала статьи и рассказы, поэтому журналы, словари, листы с пометками и прочий, теперь уже бумажный, а не тряпичный хлам (так называл это папа) тоже был разложен на столе, полках, прикреплен к стене. Маме нравилось так работать. Она прекрасно ориентировалась в этом хаосе и у нее никогда ничего не пропадало. Наоборот, когда она пыталась разложить тексты и наброски по папкам и надписывала их «о цветах», «о детстве», «из книг. Может пригодиться», она никогда потом не могла найти нужный кусок, так как не помнила, что в «цветы» положила рассказ о детстве, так как это было о цветах в детстве. В старом доме они часто ссорились, потому что папа требовал порядка, а мама могла творить только в хаосе. Папа говорил, что это результат русского варварства плюс последствия коммунизма. Дело в том, что мама у меня русская. Она родилась и выросла в Москве. Она часто рассказывала мне про свое детство, когда я, вот так же, как сейчас Дуня, угнездывалась под ее одеялом. Я не все помню, конечно. Но многое она записывала сама. Если хорошенько порыться в большом сундуке в чулане, то на самом дне обнаружиться много полуистлевших листов и тетрадок. Подумать только! Некоторые из них мама писала еще в России. И хотя в самом начале этой книги сказано, что роман тем интереснее, чем шире его крона, я пока еще в состоянии ее формировать и обрезать побеги, которые считаю лишними: нежизнеспособными, «дичками» или, наоборот — вполне способными стать отдельным большим деревом. Вот и эту ветку я пока отстригу, но не выброшу, а воткну в питательную смесь — авось, даст корни и получится самостоятельное дерево!