За ночь было несколько тревог. Около 11 ч. вечера открыли огонь береговые батареи, поддержанные "Ретвизаном". С моря отвечали. Слышался свист снарядов. Отчетливо видели, как один разорвался на южном склоне Золотой горы. Затем около 3 1/2 ч. утра стрелял Электрический утес, а в 4 1/2 ч. -- мортирная батарея Золотой горы. В чем было дело? Кто именно подходил? -- достоверно узнать не удалось.

   Был ли в эти дни наместник в Порт-Артуре или уже отбыл в Мукден -- не знаю. В моем дневнике ничего об этом не записано, а так как ни в каких боях или стычках он непосредственного участия никогда не принимал, то на эскадре, кроме начальствующих лиц, никто не интересовался вопросом -- где он и что делает?

   В течение полутора недель японцев не было видно. Куда они делись? далеко ли ушли? скоро ли вернутся?.. Может быть, кой-кому и приходили в голову такие вопросы, но к разрешению их никаких мер не принималось... Эскадра словно замерла в бассейнах Порт-Артура...

   -- Послали бы нас на разведку!.. -- мечтала молодежь в кают-компании "Ангары", -- ведь, кроме этого дела, ни на кой черт не годна наша посудина!..

   Смелые мечты получили неожиданное разрешение. Приказано было... разоружаться.

   "Ввиду решающего значения, которое при отражении японских брандеров всецело принадлежало скорострельной артиллерии броненосца "Ретвизан", чем обнаружился крупный пробел в организации обороны внешнего рейда и входа в гавань, и принимая во внимание, что, с одной стороны, броненосец при первой возможности будет снят с мели и введен в бассейн, а с другой -- что крепость не обладает средствами для усиления защиты входа, какое признано необходимым, постановлено на обращенных к морю склонах Золотой и Маячной гор построить две батареи, вооружив их 120-мм оруднями с крейсера "Ангара", причем орудия расположить возможно ниже, т. е. ближе к уровню моря, дабы в полной мере использовать преимущества настильности и тем восполнить недостаток высоко расположенных орудий батарей берегового фронта, обладающих значительным мертвым углом, а потому... и т. д.".

   Приблизительно так гласило официальное постановление.

   С тяжелым сердцем принялись мы за работу...

   Батареи строились нашей же командой, под руководством наших же офицеров, которым только давали указания военные инженеры. Изготовление деревянных и металлических частей временных установок орудий происходило частью в порту, частью на месте, средствами порта.

   В общем, приходилось довольно трудно. Почти половина команды все время была либо на работах по постройке батарей, либо в десанте. Десант свозился не только на ночь, но иногда оставался на берегу и по суткам. Производились облавы и массовые обыски окрестных китайских деревень. На основании многих данных, главным образом ввиду уверенности, с которой японцы обходили наши минные заграждения, являлось убеждение, что каждый наш шаг в точности известен неприятелю. Помимо самих китайцев, одинаково ненавидевших всех пришельцев и готовых за деньги служить и нашим, и вашим, в первые же дни войны в среде местного населения было обнаружено немало переодетых японцев. Установилось даже, как правило, при аресте подозрительного субъекта раньше всего дернуть его за косу, которая часто оказывалась привязной. Но даже подлинность косы не всегда служила доказательством национальности. Выяснилось, что японцы давно готовились к войне. Их агенты издавна посылались в Южный Китай (например, в Кантон). Там они отращивали себе косу, выучивались говорить по-китайски, приобретали все обличье кантонца и затем приезжали на Квантун, якобы искать счастья на заработках. В таких случаях пасовал самый опытный и преданный (т. е. хорошо закупленный) сыщик-китаец. Надо было иметь музыкальный, тонкий слух, чтобы в северо китайском говоре уловить разницу в акценте настоящего кантонца и японца, много лет прожившего там же. Главной уликой служили находимые в большом числе ручные сигнальные фонари с угловым освещением (система вроде французской -- "La ratiere"). Очевидно, в обиходе мирного поселянина или портового рабочего они были совершенно лишними. Шпион-сигнальщик с таким фонарем был почти неуловим. Забившись между каменьями какого-нибудь мыса, он, повернув щель фонаря по известному направлению (конечно, в море), передавал по телеграфной азбуке какие угодно известия незримому во тьме разведчику, и патрули, обходившие берег, могли его обнаружить лишь случайно, наткнувшись на него, да и то врасплох. Ведь стоило ему совсем закрыть свой фонарь, забиться поплотнее между каменьями или в расщелину скалы, и самый бдительный дозор, идущий ночью по незнакомому, усеянному препятствиями берегу, мог пройти вплотную, ничего не подозревая.

   О том, что делалось в это время на сухопутном фронте, у нас на эскадре не имелось подробных сведений. Говорили, что спешно вооружаются, достраиваются и даже вновь строятся укрепления, намеченные по плану обороны, из которых к началу военных действий часть оказалась невооруженными, другие -- не законченными постройкой, а к сооружению иных и вовсе еще не приступали. Все это было довольно смутное.

   Погода стояла переменная. Февраль в Порт-Артуре похож на наш апрель. При ясном небе, штиле или маловетрии южное солнце так припекало, что на верхней палубе ходили, расстегнув тужурки; но стоило задуть доброму норд-осту -- и картина резко менялась: появлялись полушубки и валенки. Так, 14 февраля налетела гроза с градом и после нее -- мороз 5R; а 20 февраля после южного ветра при +3R Реомюра и дождя -- вдруг замела настоящая пурга, навалившая на палубе сугробы снега.

   На эскадре, замершей в своей неподвижности, господствовало настроение какого-то томительного ожидания... Путейцев, пользовавшихся услугами железнодорожного телеграфа, беспрерывно осаждали вопросами:

   -- Где Макаров? Когда приедет Макаров?.. -- 18 февраля прибыл в Мукден. Остановился на несколько дней для совещаний с наместником.

   Это известие вызвало целую бурю.

   Нашел время разговаривать! Еще чего доброго канцелярщину разведут! Начнут решать вопросы, сноситься с Петербургом... Пиши пропало! -- сердились нетерпеливые.

   Этого не заговоришь! Этот не засидится! -- возражали более уравновешенные.

   На "Ангаре" мичмана (должен отдать справедливость, и до того весьма исполнительные) вдруг начали прямо надрываться в исполнении служебных обязанностей. Посылаемые с командой в десант или на постройку батарей, они по суткам не спали, питались, чем попало, и возвращались бодрые, веселые, готовые снова, хотя бы без отдыха, взяться за новую работу. Истинный смысл этого рвения вскоре же обнаружился, когда они, улучив удобный момент, чтобы остаться с глазу на глаз, поодиночке приходили ко мне в каюту и, после нескольких сбивчивых, запутанных фраз вступления, высказывали свои мечты уйти с разоруженного транспорта на боевой корабль. Каждый такой разговор неизменно заканчивался словами: -- Адмирал вас хорошо знает; весь штаб -- знакомый... Перевод мичмана -- пустяки... Если я не гожусь -- другое дело, но если... Вы сами можете судить... обидно!., война, и вдруг -- на транспорте!.. Неужели на боевом корабле не найдется места?..

   Милая задорная молодежь! Как глубоко, как сердечно я им сочувствовал в их обиде!..

IV 

Прибытие С. О. Макарова. -- Подъем духа. -- Первая бомбардировка с моря. -- Обучение эскадры выполнению простейших перестроений. -- На боевом корабле. -- Печальные итоги стоянки в резерве. -- Макаровские директивы

   24 февраля в 8 ч. утра командующий флотом Тихого океана вице-адмирал Макаров прибыл в Порт-Артур и до принятия дел эскадры у в. -- ад. Старка, находившегося на "Петропавловске", поднял свой флаг на "Аскольде".

   Взглядывая на этот флаг, многие из команды снимали фуражки и крестились. Царило приподнятое, праздничное настроение.