Мортимер приводит меня на подмостки огромного зала, с которого открывается вид на два стола, рояль и книжный шкаф. Это его кабинет? Просторно. Даже слишком.

- Здесь мы работали с твоим отцом, Эмеральд. За этим столом он проводил больше времени, чем где-либо.

- И чем вы занимались?

- Оберегали одну важную реликвию. – Мистер Цимерман спускается по ступеням и зовет меня за собой. – Что ты знаешь о своей семье?

- А я должна о ней что-то знать?

- Она берет начало из очень древнего рода. Как и моя.

- О, это объясняет вашу любовь к древним фразочкам.

Мортимер пронзает меня ледяным взглядом, однако не делает замечания. Потирает пальцами подбородок и идет дальше, маня за собой к старой дубовой двери, расписанной золотыми линиями. Я с интересом облизываю губы и задерживаю дыхание, когда старик пропускает меня вперед. Что за порогом? Что они с отцом охраняли? Что стоит стольких смертей и жертв? Я решительно проворачиваю ручку. Дверь распахивается, и передо мной оказывается небольшой, старенький столик, на котором стоит печатная машинка.

- Что? – озадачено морщусь. Подхожу ближе и наклоняю голову немного в бок.

Клавиши в пыли, лист – желтоватый и выцветавший. Мне приходится остановиться прямо перед ней, чтобы прочитать название, выгравированное мелкими, почти стертыми буквами: ундервуд. Что это значит? И почему оно кажется мне знакомым?

- Это не простой антиквариат, Эмеральд, - сообщает Мортимер. – Это история твоей семьи. Один предмет хранит в себе столько тайн и столько ответов…, ты даже понятия не имеешь, что видишь и как оно ценно.

- Тогда, может, объясните? – я перевожу взгляд на старика. – Меня хотели убить из-за печатной машинки?

- Из-за того, на что она способна.

- Машинка?

- Да.

Я невольно усмехаюсь, несмотря на то, что губы горят от легкой боли. Недоверчиво хмурю лоб и спрашиваю:

- И на что может быть способно это барахло?

- К сожалению, на все, что угодно.

ГЛАВА 4. 1869 ГОД.

Моя сестра – Аделина – самая красивая девушка из тех, что я видела. У нее есть все: молодость, ум и желание совершать невозможные поступки на поводу у сердца. Когда ее глаза находят ваши, вы замираете и перестаете дышать. Я знаю ее всю жизнь, но никак не могу привыкнуть к той силе, которой она владеет, которой она пользуется непроизвольно и наивно, словно маленький ребенок. Она говорит, что не понимает. Но я ей не верю. Как мне кажется, трудно сражать людей и не видеть их лиц.

Я люблю дышать свежим воздухом, а еще я люблю быть одна, читать и прикасаться к росе пальцами. По утрам наше поместье выглядит иначе – оно просыпается, а я смотрю на него и чувствую себя его частью. В остальные же мгновения мне кажется, что я чужая, и мне нигде нет места. И моя мать – прескверная женщина – никогда и не пыталась меня переубедить. Сила ее слов отражалась на мне клином. Я не соглашалась, но и не спорила. И потому мне так трудно находиться с кем-то рядом. Мы семья, но мы чужаки, во многом оттого, что я слышу в голове голос матери и ухожу в темноту, где совсем тихо.

Единственный свет – глаза Аделины, ее доброта и забота, будто она не замечает, как я, порой, смотрю на нее, и о чем я, порой, думаю.

Когда я выпрямляюсь, сестра поднимается на холм, где я перебираю пальцами траву. Она как всегда улыбается, поддерживает пальцами подол старого, кружевного платья и не морщится от солнца, наоборот подставляя лучам овальное лицо.

- Кайман, вот ты где, - шепчет она и усаживается рядом. Даже неуклюжие движения у нее мягкие и изящные, как у легкого ветерка. – Я ждала тебя в холле.

- Прости, потеряла счет времени.

- Ты опять…, - сестра улыбается и поджимает губы. Совсем недавно я поделилась с ней своей тайной, потому что решила, что хочу ее чем-то удивить. Теперь Аделина знает, кто я, и отчего мать против моих выходов в свет. – Так ведь? Оставила записи?

- Совсем немного.

- О, я вновь хочу это увидеть. Покажи! Давай же, Кайман.

Дергаю уголками губ. Мы – не родные сестры, но у нас похожие улыбки. Правда, я редко улыбаюсь, а Аделина всегда смеется, даже когда ей страшно или больно.

Зажмуриваюсь. Пытаюсь прочувствовать запах травы под ладонями, тепло утренних солнечных линий, прыгающих по моему лицу, шум неугомонного ветра; то, как близок и далек от меня горизонт, и скоро слышу раскат грома. Первые капли падают на макушку. Я невольно улыбаюсь, приоткрываю глаза и вижу, как Аделина, хихикая, падает на густую траву. Она раскидывает в стороны руки, яркие желтоватые пятна, прорывающиеся сквозь тучи, беспечно путешествуют по ее ангельскому лицу, и гроза послушно затихает, слушая ее звонкий смех и дикое, неровное сердцебиение.

- Ты чудесная, - говорит она, переводя на меня взгляд. – Кайман – ты чудо, которое сотворил Бог, чтобы делать людей счастливыми.

- Я – не чудо.

- Не спорь. Никто не способен на то, что делаешь ты.

- Но какой в этом прок.

- Не говори так! – Когда Аделина упрямится, у нее возникает складочка на лбу. Она приподнимается и пронзает мое лицо суровым, решительным взглядом, которым владеют лишь те единицы, чья уверенность в себе позволяет говорить им, что они думают. Я, как ни странно, не вхожу в этот круг. – Ты отличаешься ото всех, и это так прекрасно. Мне бы все отдать, чтобы хоть капельку быть на тебя похожей. Нет прока в человеческой фальши и лжи. Нет прока в злости и ярости. Но твой дар, твое искусство подчинять природу, даже людей, даже наши мысли – это удивительное превосходство, в котором больше прока, чем в любом другом человеческом отличии.

- Ты говоришь так, потому что не понимаешь.

- Я не понимаю, да! Потому и считаю тебя необыкновенной. Все, чего мне никогда, увы, не постичь, кажется мне удивительным и невозможным. Я неустанно буду повторять тебе, что ты – чудо. И когда-нибудь ты поверишь мне, и в себя тоже поверишь, Кайман.

Мои губы невольно подрагивают. Я киваю, а затем слышу, как над головой с новой силой взвывает ветер. Мокрые локоны щекочут шею, поправляю их и смиренно вздыхаю, поднимаясь на ноги.

- Пора идти, природа упрямится, прямо, как ты, Аделина.

- Значит, мы с ней похожи. Иногда я тоже лью слезы, как и тучи. Иногда я проливаю свет на вопросы. Возможно, все мы как-то связаны с ней, правда?

Я одаряю сестру улыбкой и молча бегу к поместью.

Мне никогда не понять ее странной, преданной любви к миру, как и она, никогда не поймет монстра, клокочущего внутри моей груди. Мы настолько разные, что от этого мне больно. Я стараюсь дышать с той же легкостью, говорить с той же простотой, но едва ли у меня получается. Что общего между розой и шипом? Ничего. Люди смотрят на цветок, но видят только алый бутон, а иглы остаются невидимым, пока к ним не прикоснуться.

Я – это иглы, пусть и не хочу ими быть.

Когда я добегаю до поместья, прозрачные капли дождя смешиваются, сплетаются и превращаются в маленькие бомбы, сталкивающиеся с разгоряченной землей. Пар тягуче поднимается до щиколоток. Я рассекаю его, разрываю дымчатое покрывало и уже скоро скрываюсь за широкими, дубовыми дверями дома.

- Кайман, что с тобой?

Мать оказывается рядом. Ее внешность – отражение моей души: острая, грубая и не цепляющая ничем удивительным. Она хватает меня за локоть и резко тянет за собой, из-за чего я спотыкаюсь о мокрый подол платья и пыхчу.

- Приехал Сэр Эмброуз. Приехала вся его семья, а ты позоришь меня – ей богу – что же с тобой не так, дикарка.

- Мама…

- Не произноси ни звука, Кайман. Не смей. Позови слуг и немедленно смени платье, бога ради. Иначе я не позволю тебе выходить из комнаты до следующего полнолуния.

Я послушно прощаюсь с мамой, опустив голову, плечи вниз, словно провинившийся каторжник. И во мне столько же милосердия, сколько в шипах розы – нисколько. Сейчас я шар из обиды и огня, который обжигает меня и портит, будто высасывает из души все то, что могло бы стать добрым или светлым. Я становлюсь темной рядом с матерью. Потому я провожу время с Аделиной, пусть и противоречу сама себе, пусть и завидую, и жду чего-то другого. О, боже. Кто я и что за мысли в моей голове? Что за мысли, желания? Чего монстр внутри меня добивается? Чего хочет? Я на перепутья добра и зла, света и тьмы, и я не знаю, что мне делать. Я разрываюсь на части и схожу с ума.