- Кайман, доброе утро, дорогая. – Отец встречает меня у центрального входа и тут же мрачнеет, увидев напухшие глаза и грязный подол платья. – Что произошло, время столь раннее, а на тебе уже лица нет.

- Мелочи, папа.

- Идем, я должен представить тебя семье Эмброуз.

- О, нет. Посмотри на меня, да, посмотри. – Я упираюсь отцу ладонями в грудь. – Не стоит. Не сейчас, правда. Дай мне несколько минут.

- Не накручивай себя. Семья Эмброуз – не те люди, оценки которых стоит бояться. Ты же знаешь, что они в нашем поместье только по приказу Сэра Темполтона. Иначе…

- Вы не переносите друг друга.

- Я не переношу их политику. А их лица – черты, с которыми можно смириться. Так уж и быть.

В холле, меж кресел и рядом с камином, нас ожидает трое мужчин.

Я не успеваю поправить юбку, встречаюсь взглядом с каждым из них и неожиданно каменею. Высокий незнакомец заставляет замереть меня, мое сердце, и даже время.

Я уверена, красота – это дар. Но иногда красота – еще и оружие, способное убивать лишь одним выстрелом, зато точным и беспощадным в самое сердце.

- Моя дочь, Кайман Прескотт, - говорит отец. Не пошевелиться. Я все смотрю в глаза молодому человеку, чей взгляд путешествует по моему лицу, и он улыбается и становится еще милее, мужественней и моложе. – Кайман?

- Да, добро пожаловать.

Мой голос сиплый.

- Столь юный цветок, как огонь, - говорит старший Эмброуз, его я уже видела как-то раз, когда проходила мимо кабинета отца, - вы совсем выросли, Кайман. Позвольте же и мне представить вам моих спутников, мой брат – Адриан, и мой сын – Сомерсет.

В росте мужчины – его очарование. В глазах – его сила. Я смотрю на сына Эмброуза и неожиданно понимаю, что больше не умею говорить, ведь никогда прежде мне еще не доводилось видеть того, что я вижу, и чувствовать того, что я чувствую.

Моя рука непроизвольно оказывается в его руке, а затем он подносит ее к губам и целует, не сводя глаз с моего алого лица. За окном полыхает молния, заставляет меня в ту же секунду вздрогнуть и ужаснуться, и я хочу извиниться за то, что не контролирую себя, но не могу, ведь это тайна. Ведь мои чувства – загадка, а мои силы – проклятие, о котором никто не должен знать. Это невыносимо и мучительно, но еще более невыносимо глядеть в изумрудные глаза молодого человека и представлять, как они смотрят в другую сторону. Пусть он всегда видит лишь меня и улыбается только мне.

- Удивительно, минутой ранее было так светло, - произносят его губы, - а теперь на небе не найти голубого просвета.

- Погода меняется.

- Как и все вокруг.

Завороженная и смущенная я стою неподвижно и жду, когда земля перевернется. Он – Сомерсет – отпускает мою руку, но не уходит. Следит за разговором, следит за тем, как я неуклюже кидаю в его сторону взгляды, и молчит, загадочно подергивая уголками губ. Я собираюсь спросить его, придет ли он к нам на ужин, посетит ли он бал, на который мне никогда не позволяли ходить, но застываю, услышав скрип дверей.

На пороге внезапно появляется Аделина. За ее спиной враждует ветер и ливень, а на ее лице горит яркий румянец, будто она только что пронеслась через весь холм нашего не столь маленького, старого поместья. Она делает шаг вперед, наступает на край подола и падает, изящно изогнув спину. В ту же секунду рядом со мной становится пусто.

Я оборачиваюсь, но больше не вижу его. И не чувствую.

Сомерсет оказывается рядом с моей сестрой молниеносно, протягивает ей руку и тут же замирает, едва она поднимает на него свои неестественно голубые глаза.

Нечто колючее трогает мое наивное сердце. Я гляжу перед собой, но не вижу ничего, кроме двух лиц, столкнувшихся в целом мире. Они не улыбаются, они не говорят. Они просто смотрят друг на друга, и меня накрывает волна из страха и отчаяния, размером с то небо, что еще совсем недавно подчинялось моим мыслям. Крик застывает на губах. Мне в тот же самый момент хочется раствориться, превратиться в пыль, но не стоять средь холла нагой и беззащитной, как обиженное дитя.

Сомерсет поднимает Аделину, не выпуская ее пальцев, не отрывая взгляда. Мокрые, золотистые локоны моей сестры касаются его ладоней и будто связывают его руки, крепко притягивая к себе в сети, в чары, о которых мне ничего неизвестно.

- Простите, - говорит Аделина. – Я слышала, что у нас гости, но не думала…

- Мое имя Сомерсет, - перебивает ее младший Эмброуз. Ее руку он не отпускает.

- Очень приятно, сэр.

- А вы?

- Представить меня обязан мой отец, простите.

Во мне не остается сил. Я отворачиваюсь и иду к противоположному выходу, горбя плечи и смотря куда-то вдаль, сквозь стены, сквозь колючую боль и горькую обиду. Никто не замечает, как я исчезаю. Никто со мной не прощается и никто не просит меня остаться.

Я выбегаю на улицу и поднимаю к небу голову. Я хочу кричать в него, но я молчу. Лишь смиренно принимаю то, что я обязана, и плачу.

Меня запирают в комнате. Я слышу музыку, доносящуюся из холла, и очень крепко прижимаю к груди колени. За окном бушует ливень. Отец не понимает, отчего погода так испортилась, а мать вспоминает обо мне, своих нервах и закрывает меня от глаз подальше, чтобы я не испортила ей вечер или жизнь. Моя белая накидка смята. Я беспощадно мну ее пальцами. Каждый раз, когда в сердце вонзает острая игла из ревности или обиды, на небе вспыхивает молния, и поместье содрогается от грома. Каждый раз я вздрагиваю. Печатаю о своих чувствах и вновь усаживаюсь на пол, сворачиваясь в клубок.

Хватит – вдруг шепчет голос в моей голове. Я встаю с постели и оказываюсь лицом к лицу с дверью, словно с огромным чудовищем. С детства меня запирали в этой комнате, и постепенно обычные предметы приобрели очертание монстров, не выпускающих меня наружу. Сейчас все иначе. Мне больше не страшно. Не страшно.

- Не страшно! – громко повторяю я, и тут же двери резко распахиваются.

Ветер порывисто откидывает назад мои огненно-рыжие волосы, я расширяю глаза и ошеломленно застываю. На что же еще я способна? Я должна это выяснить. Я больше не намерена прятаться в темноте, будто загнанное, дикое животное; не намерена бояться тех людей, что считаются моими родными. Я не пленница. Я свободная, и мне очень больно.

Спускаюсь вниз по лестнице. Накидка шелестит за спиной, свечи отражаются в моих глазах, а музыка становится все громче и громче, и громче. В холле люди танцуют, и нет ничего более правильного, чем танцы с человеком, который составит тебе отличную пару. Вы не стоите слишком близко, но вдруг оказываетесь друг к другу ближе обычного, и тут же ваши воспоминания сливаются, образуя единое, теплое одеяло из чувств и эмоций. Я никогда не испытывала ничего подобного, но читала об этом. Наверно, это очень приятно.

Я хочу повернуть в сторону зала, когда слышу знакомый голос. Голос Аделины, и в нем вдруг больше нет уверенности и прежней силы. Она пала перед ощущениями.

- Сомерсет, - шепчут ее губы. Я тут же проскальзываю вдоль коридора и оказываюсь перед раскрытой дверью. Щель позволяет мне увидеть растерянное лицо сестры и горячие глаза молодого человека. Он держит ее за руку – как совсем недавно – и не дышит, просто молча исследует ее взглядом, - это неправильно.

- Разве вам не все равно?

- Мой отец…

- Как и мой – будет против. Но это не имеет значения.

- О, имеет, право же, имеет! – Аделина касается пальцами молодого вытянутого лица младшего Эмброуза и судорожно выдыхает. – Вы должны уйти.

- Я не могу.

- Можете.

- Нет, Лина, я не посмею.

- Вы совершаете огромную ошибку!

- Ошибкой была вражда между нашими семействами. Ошибка в их ненависти и том презрении, которым они перекидываются из разных концов зала, будто фразами.

- Ваши слова, они обжигают меня, Сомерсет, - Аделина вырывается и идет в другой угол комнаты, сжимая пальцами платье. Во мне же бушует странное ощущение, словно я пребываю во сне и одновременно участвую в заговоре. Растерянная, покрасневшая я стою молча и смотрю вперед, скрывая за тихими вздохами рыдания, рвущиеся из груди. – В вас говорит предубеждение и наивное желание принять ложь за правду. Мой отец никогда не простит мне общения с вами, никогда.