- Прости меня. - Я попятилась, плача от жалости и безысходности. - Моя маленькая, я так тебя люблю... Пожалуйста, поживи еще немного.

  - Молись за нее. - Рука матери легла на мое плечо. - Она не выживет, я видела такое и готова отпустить ее. Но ты... Лаура, ты должна жить.

  Она мягко подтолкнула меня в мою комнату и закрыла за мной дверь, оставшись с моей сестрой, словно отсекая меня от нее ― навсегда.

  Я долго и безутешно рыдала, впервые в жизни осознав неизбежность смерти. Еще два дня назад мы весело смеялись, когда Лидия играла с котенком, сама легкая и беспечная, как котенок, а сегодня она умирает, и ничто на свете не в силах ей помочь. В ту ночь я так и не смогла уснуть: лежа с открытыми глазами, я напряженно вслушивалась в каждый шорох, вздрагивая от ужаса и отчаяния при мысли, что это может быть последний вздох моей несчастной сестренки.

  Наутро все было кончено. Напрасно я просила мать впустить меня в комнату, где лежала Лидия; она поседела и почти сошла с ума от горя, а меня пытался утешать отец, но у него это плохо получалось. В конце концов мне удалось заглянуть в комнату, где на узкой кровати под окном лежало накрытое простыней маленькое неподвижное тельце. Это было больше, чем я могла вынести. Вырвавшись из рук отца, я выбежала из дома на улицу и, шатаясь, пошла сама не зная куда, пробираясь через лужи и клубы черного дыма, стелющегося над землей от сжигаемых мертвых тел.

  Случись все это днем раньше, я отправилась бы в церковь, чтобы успокоить сердце молитвой, но теперь дорога туда была для меня закрыта. Я боялась падре Остеллати. Незаметно для себя я оказалась за городом, в продуваемых осенним ветром холмах. Упав на холодную землю, я плакала, пока стылая морось не заставила меня покрыться ледяным ознобом. Мне не хотелось возвращаться домой, но деваться больше было все равно некуда. Когда я пришла, тела Лидии уже не было, и родители сидели молча, оглушенные свалившимся на них тяжким горем...

  А потом заболела мать и сразу за ней ― отец. Я беспомощно смотрела, как они медленно умирали у меня на руках, и сидела возле них до последнего их вздоха. Мне хотелось лишь одного ― умереть следом за ними, но смерть отчего-то медлила. Я не заболела. Должно быть, Бог за что-то рассердился на меня, не позволив мне отправиться за моей семьей. Оставшись одна в пустом доме, я вдруг поняла, что отныне во всем мире не осталось никого, кто мог бы обо мне позаботиться. Какое-то время я жила на деньги, скопленные отцом на черный день, а затем стала думать, что делать дальше. Чума оставила наш город опустошенным, и немногие выжившие слишком ослабели от голода и горя, чтобы сразу вернуться к прежней жизни. Я чувствовала себя чужой, когда соседи косились на меня. Поначалу меня жалели, потом, заметив, что я не посещаю церковь, начали сторониться. Нужно уходить из города, решила я, и стала потихоньку продавать то, что можно было обратить в деньги. Можно было отправиться в Пьяченцу, а то и в Сиену, и там наверняка для меня нашлось бы место кухарки или сиделки, ну или обучиться мастерству у портнихи или белошвейки, чтобы зарабатывать себе на жизнь.

  Я не успела. До сих пор не знаю, кто донес на меня, но только спустя две недели после смерти родителей ко мне явились двое стражников. Они не стали миндальничать со мной, а просто схватили и отвели в городскую тюрьму. Я отбивалась, но один из них наотмашь ударил меня по лицу, разбив губы, и рявкнул:

  - А ну уймись, еретичка! Тобой еще займутся церковники, но прежде и нам кое-что перепадет!

  С этими словами он ущипнул меня за грудь и грубо заржал, а его товарищ хлопнул меня ладонью по заду. Я заплакала, не смея больше вырываться, но умоляя их о милосердии. Все было напрасно. В тюрьме мы спустились по витой лестнице в сырое темное подземелье и прошли по длинному коридору в небольшую комнату, освещенную пламенем камина и тремя свечами на столе. За столом сидел человек в черной рясе, которого я поначалу приняла за монаха, но затем разглядела у него на поясе меч в ножнах. Когда он поднял голову от книги, в которой что-то записывал, я содрогнулась: у него не было одного глаза, лишь пустая высохшая глазница. Второй глаз цепко уставился на меня.

  - Имя, - бросил человек в рясе.

  - Мое? - пролепетала я растерянно.

  - Мое мне известно.

  - Лаура Джиминьяно. - Я опустила глаза, не в силах вынести его взгляда.

  Он быстро сделал запись в книге.

  - Сколько тебе лет?

  - Шестнадцать.

  - Как зовут твоего отца?

  - У меня нет отца. Он умер.

  - Это не имеет значения. Как его звали при жизни?

  - Антонио Джиминьяно.

  - Ты родилась в этом городе?

  - Да.

  Он снова сделал пометку в книге и спросил, не поднимая головы:

  - Когда ты в последний раз была в церкви?

  Я судорожно сжала руки.

  - Вчера.

  - Ты всегда врешь, Лаура Джиминьяно?

  На моих глазах выступили слезы.

  - Не умножай своих грехов ложью, - равнодушно заметил он. - Сейчас я всего лишь спрашиваю, и мои руки пусты, но очень скоро тебе придется отвечать на другие вопросы, и задавать их будут по-другому.

  - Монсеньор, я...

  Он хмыкнул, и я подумала, что сказала что-то не то.

  - Монсеньор займется твоим делом позже, - холодно проговорил он. - Если, конечно, оно окажется достаточно интересным... Тебя обвиняют в ереси.

  - Но я верю в Бога!

  Его налитый кровью единственный глаз уперся в меня с мрачным любопытством.

  - Ересь бывает разной, Лаура Джиминьяно. Христиане ходят в церковь, принимают причастие и исповедуются, верят в таинства и чтят заповеди.

  - Но...

  - Я не намерен с тобой препираться, так что у тебя будет время подумать, прежде чем ты снова получишь возможность поговорить о вере. - Он повернулся к стражникам. - Уведите ее.

  Они выволокли меня в коридор, где прохаживался еще один охранник с факелом в руке. Увидев меня, он осклабился, показав гнилые неровные зубы.

  - Что, цыпочка, попалась? Ведьма, небось... Ничего, скоро брат Джино вытрясет из тебя дурь. Ну-ка, ребята, дайте ее пощупать. - Грязная грубая рука зашарила по моей груди, опустилась ниже. Меня передернуло от омерзения. - Она ничего, видал я и похуже... Ох и соскучился я по красоткам! Мой петушок уже рвется в бой. Подержите ее, я ее опробую, раз уж вы не хотите.

  - Еще чего ― не хотим! Может, она и не знатная дама, но и мы не герцоги. - Один из тащивших меня охранников достал из кармана кости. - Бросим жребий, кому быть первым, так будет по-честному.

  Они по очереди бросили кости, а затем для меня начался настоящий кошмар. Помню, как первый из них подошел ко мне и, приспустив штаны, вытащил свой длинный и толстый орган, а затем, пыхтя, полез мне под юбку. С этого момента я перестала сознавать происходящее. Остались лишь ужасная боль, стыд и бесконечное унижение... Я не могла сопротивляться, сильные руки крепко меня держали. Кажется, я кричала, но что для них значили мои крики?

  Потом меня в полубесчувственном состоянии проволокли по коридору и бросили на пол. Лязгнул засов, совсем рядом послышались шорохи и голоса, но эти звуки были так далеки... Милосердный Бог позволил мне потерять сознание, мир померк и исчез в темноте.

  Следующие дни показались мне адом, я уже не знала, жива я или умерла. Старухи, сидевшие со мной в камере, пытались ухаживать за мной, но они были так грязны и отвратительны, что я их попросту боялась. Еще больше пугал меня глухонемой бродяга, ведь он был мужчиной, и я уже знала, с какой целью мужчина обычно прикасается к незнакомой женщине... Любое прикосновение вызывало у меня ужас, а боль была слишком сильной, чтобы обращать внимание на что-то еще. Зарешеченное окошко под потолком пропускало немного света, достаточного лишь, чтобы понять, день на дворе или ночь. Когда приходили охранники, я сжималась, стараясь быть незаметной, но для меня не было пощады, и они терзали мое полубесчувственное тело, пока не удовлетворяли свои потребности.