- Хорошо, Лаура. Говори правду, и получишь свободу. Считаешь ли ты, что христианин должен посещать церковь?

  - Безусловно, монсеньор.

  - Для спасения души достаточно молиться или посещать церковь?

  - Достаточно не делать людям зла, а душа спасается молитвой и целомудрием.

  Инквизитор медленно улыбнулся.

  - Неплохо сказано, дитя. Означает ли это, что ты отрицаешь исповедь?

  - Я исповедуюсь перед Богом, монсеньор.

  Он подошел ко мне, взял за подбородок, и посмотрел прямо в глаза долгим изучающим взглядом. Я не выдержала и опустила глаза.

  - Тебе известно, за что тебя арестовали?

  - Я невиновна в том, в чем меня обвиняют.

  - Местный священник подтвердил, что ты давно не бывала в церкви. Исповедь перед Богом ― это хорошо, но для христиан существуют определенные законы... Может быть, ты имеешь что-то против служителей Бога?

  Я молчала. Мне трудно было судить о епископах, кардиналах и папе, но священники могли быть совершенно разными, это я уже поняла. Поделиться же своими мыслями с этим человеком означало обречь себя на пытку.

  - Я хочу услышать ответ. Джино, помоги ей немного.

  Мои руки дернули вверх, так что затрещали суставы. Против собственной воли я заверещала, беспомощно извиваясь, чтобы облегчить боль. За спиной у меня отчетливо хмыкнул одноглазый палач.

  - Довольно, Джино! - нахмурился Ринери. - Я не просил тебя мучить бедняжку. Итак, Лаура...

  Я стала сбивчиво объяснять, что бываю в церкви не реже, чем другие прихожане, что падре Остеллати, должно быть, за что-то рассержен на меня и не обращает на меня внимания, хотя на самом деле я всегда присутствую на его службах. Инквизитор кивал, не перебивая, затем спросил:

  - Значит, ты утверждаешь, что священник лжет?

  - Нет, я...

  - Лжет и впадает в грех гневливости?

  - Монсеньор, я не утверждаю...

  - Но тогда он говорит правду, а лжешь ты. И не посещаешь службы. Джино!

  Мои руки снова рванули кверху, и у меня потемнело в глазах. Я кричала, потом мне плескали в лицо холодной водой и били по щекам. Было еще много вопросов, на которые я что-то отвечала, почти не понимая, чего от меня добиваются, и в итоге совсем запуталась. В конце концов меня отвязали, отвели в камеру и бросили на пол, как мешок, да я уже была и не в состоянии даже сидеть.

  Возле меня оказалась София.

  - Теперь ты еще подумаешь, что лучше ― чтобы тебя насиловали или пытали, как вот сейчас. - Она вздохнула и убрала с моего лица слипшуюся от пота прядь волос. - О чем тебя спрашивали?

  - Я не помню, - призналась я. - Что-то про исповедь и про нашего священника.

  - Ну, я не сомневаюсь, они услышали все, что хотели. Тебя мучил одноглазый Джино?

  - Да... Я думала, что он меня...

  - Хочешь сказать, ты боялась, что он захочет с тобой поразвлечься? - Она хмыкнула. - Даже не думай, он неравнодушен к мужчинам, а ты ему не интересна.

  - К мужчинам? - Я покачала головой, не понимая.

  - Была бы ты мальчиком, он бы тебя так отделал... Ладно, забудь. Отдохни немного и поешь, силы тебе еще пригодятся. Хотя, если ты выдержишь следствие, тебя все равно сожгут как еретичку. - Она помолчала, затем, сжалившись, добавила. - Впрочем, тебе еще может повезти. Чудеса случаются, и ведьмы тут совершенно ни при чем. Просто иногда еретиков отпускают на перевоспитание. Тебя могут отдать на поруки священнику или в монастырь... Будешь целыми днями молиться, работать в церкви, поститься и умерщвлять плоть.

  Я представила себе, как занимаюсь богоугодными делами и умерщвлением плоти под руководством падре Остеллати, и выбор между костром и такой свободой показался мне нелегким.

  - Я не верю в чудеса, - сказала я, закрывая глаза.

  София засмеялась, но ничего не ответила.

  Меня допрашивали еще три раза. Во второй раз меня высекли толстым кнутом, так что кожа на моей спине лопнула и повисла лохмотьями, а рубашка промокла от крови. Я проплакала до вечера. Одна из старых ведьм, сидевших со мной в камере, предложила зашептать боль, но я не подпустила ее к себе, опасаясь колдовства. София уговаривала меня позволить ей, говоря, что это не злое колдовство, и все же страх был сильнее боли.

  Третий разговор с монсеньором Ринери я плохо помню. Вопросы были все те же, как мне казалось, и я старалась отвечать так, чтобы у него не было повода просить Джино подсказывать мне правильные ответы. При этом инквизитор всегда записывал в книжку все, что он спрашивал и все, что я говорила.

  Я искренне надеялась, что не доживу до четвертого допроса. Он должен был стать последним, а потом, как сообщил Ринери, меня и ведьм должны были отвезти в Пьяченцу на суд и казнь. Мы не подлежали церковному суду, но все, что я пока видела, доказывало обратное: ни один светский чиновник в следствие не вмешивался. Ринери говорил, что правители доверяют священнослужителям вести допросы и выносить суждение о виновности или невиновности, однако окончательный приговор выносится гражданским судом.

  Что ж, конец все равно был один ― нас должны были предать огню, потому что вина была доказана.

  На четвертом допросе Джино вложил мои пальцы в тиски и остановился рядом, ожидая приказов инквизитора. Когда вошел Ринери, он оказался не один: его сопровождала женщина. Поначалу я не поняла, что это именно женщина, - лишь фигура в белоснежном одеянии. Она остановилась у стола, и когда инквизитор предложил ей сесть, молча покачала головой. Лицо, скрытое капюшоном, тонуло в тенях, я видела только белую полоску подбородка и темную линию сжатых губ.

  - Это она. - Ринери небрежно указал на меня кончиком пера. - Вы можете сами убедиться в том, что она не раскаивается в своих заблуждениях.

  - Нет человека, которого нельзя было бы спасти, монсеньор. - Услышав голос женщины, я удивленно подняла голову. Судя по всему, она была еще молода. Белая ряса полностью скрывала ее фигуру, я заметила только тонкую руку, сжимающую четки.

  - Кардинал Сан-Северино обещал мне право поговорить с ней.

  - Но...

  - Синьор Ринери, я не имею в виду ведьм. Колдовство не относится к области моих забот. Общение с дьяволом греховно само по себе, и все же колдун злостно действует по собственному почину во вред окружающим, тогда как еретик порой просто заблуждается.

  Она подошла ко мне и остановилась, чуть приподняв капюшон, чтобы посмотреть на меня. Ее глаза прятались в тени, но я разглядела безупречный овал бледного лица с высокими скулами, небольшой прямой нос и чуть припухлые губы. Пожалуй, она была красива, но я не знала, чего ей от меня нужно, а потому не доверяла ей. В последнее время "поговорить" означало для меня новые мучения, и я напряглась, ожидая, что она даст команду одноглазому палачу.

  - Освободите ее руки.

  Джино не шелохнулся, и женщина обернулась к Ринери.

  - Прикажите освободить девушку, монсеньор. В противном случае я скажу кардиналу Сан-Северино, что пост инквизитора в Пьяченце необходимо дать другому человеку.

  - Джино, - недовольно сказал инквизитор, - сделай то, что просит госпожа.

  - Вам нет нужды называть меня госпожой. - Она наблюдала, как Джино возится с зажимами. Едва мои руки оказались свободными, я судорожно сцепила пальцы, найдя в себе силы пролепетать:

  - Благодарю вас, госпожа.

  Красивые губы дрогнули и изогнулись в легкой улыбке.

  - Ты веришь в Бога, Лаура?

  - Да, всей душой, всем сердцем, - быстро ответила я. - Я умею молиться и всегда соблюдаю посты.

  - За что могут быть прокляты люди?

  - За злобу, за гордыню, за чревоугодие, за блуд, за зависть, за...

  - Довольно, дитя. Твои родители живы?

  - Нет, госпожа, я сирота.

  Она помолчала, потом спросила очень тихо, так что инквизитор не мог расслышать:

  - Что ты умеешь делать? Шить? Готовить?

  - Я умею читать и писать, знаю латынь и церковную службу, - шепотом ответила я. - А вот шить никогда не пыталась...