Ее улыбка потеплела, на этот раз она определенно предназначалась для меня. Развернувшись к Ринери, женщина сказала:

  - Послезавтра канун Рождества, синьор Ринери. Насколько я знаю, это дает вам полномочия помиловать одного из осужденных.

  - Вы хотите, чтобы я отпустил эту девчонку? - Бледное лицо инквизитора осталось невозмутимым. - Ваше влияние не настолько велико, баронесса, чтобы я послушался одного вашего желания. Возможно, кардинал Сан-Северино и позволил вам поговорить с узниками, но все они будут сожжены для спокойствия горожан и устрашения других ведьм.

  Тонкие руки женщины спрятались в рукавах рясы.

  - Вы отказываетесь проявить милосердие? Даже Пилат отпустил одного из разбойников...

  - Я не Пилат, баронесса.

  - Это дитя никому не причинило зла.

  - Она все равно умрет. У нее нет родных, а работать ее никто не возьмет, потому что она еретичка. - Ринери уткнулся в свои записи, больше не обращая на женщину внимания.

  - Кардинал не одобрит ваше решение.

  - Насколько мне известно, ему все равно. Разумеется, вы можете ему заплатить, и тогда он отпустит любого из узников.

  Баронесса вскинула голову, отказываясь вести дальнейший спор, и, в последний раз оглянувшись на меня, сказала:

  - Если вы посмеете еще хоть пальцем тронуть эту девушку, ваша карьера окончится, не успев начаться.

  Ринери хмыкнул, но когда женщина вышла из комнаты, проворчал:

  - Отведи ее в камеру, Джино. Эта святоша в балахоне имеет обыкновение выполнять свои обещания, как я слышал...

  Одноглазый бесцеремонно вздернул меня на ноги и потащил к выходу.

  - Ничего, мы отыграемся на другой сучке, - услышала я его бормотание. - А через день вас всех поджарят, и ваша заступница ничего с этим не поделает.

  У меня внутри все сжалось. Похоже, чудес все-таки не бывает, а я почти поверила, что власти той, кого называли баронессой, окажется достаточно, чтобы вернуть мне свободу...

  Последний день моей жизни наступил так же, как любой другой. Небо не почернело и не свернулось как свиток, солнце не стало кровавым, на землю не упали звезды. Все было как всегда: где-то капала вода, шуршали крысы, слышались шаги и перекличка охранников. Серый рассвет мутно забрезжил в маленьком оконце, и я с замиранием сердца считала оставшиеся мне мгновения. По мере того, как становилось светлее, я могла разглядеть лица тех, кто сидел со мной в камере: одна из старых ведьм спала, другая что-то невнятно бормотала; глухонемой бродяга окончательно лишился рассудка, его истерзанное пытками тело казалось грудой костей. София безучастно сидела в углу, прислонившись спиной к холодному камню стены, ее лицо было неподвижным, как у мертвеца. Я знала, что ее жестоко допрашивали и насиловали, и оставалось только удивляться, как она пережила все это.

  Утро только начиналось, когда в камеру пришел священник. Я видела только ноги в кожаных туфлях и край сутаны, но при звуках его голоса подняла голову: это был падре Остеллати. Он пришел в сопровождении монсеньора Ринери и двух стражников, чтобы принять у осужденных последнюю исповедь и отпустить им грехи. Я рассеянно смотрела, как он причащает старых женщин, торопливо крестит глухонемого, разговаривает с Софией. Когда он подошел ко мне и спросил, желаю ли я исповедаться и отречься от своих заблуждений, я ответила, что мне не в чем раскаиваться.

  - Тебя ждет высший суд, дитя, - проникновенно сказал он. Я вскинула на него глаза, и он опустил взгляд.

  - Вас он тоже ждет, падре. Когда Господь призовет вас, вы не сможете лгать... А я не собираюсь исповедоваться перед вами, и нет грехов, которые вы могли бы отпустить мне.

  - Ты не желаешь покаяться. - Это был не вопрос, скорее, утверждение. Он быстро перекрестился и отошел, бросив через плечо. - Тебя ждут вечные мучения, еретичка, на которые ты сама себя обрекла.

  Я вцепилась пальцами в подол юбки, кусая губы, чтобы не закричать ему вслед все, что я думаю о распутных и продажных церковниках. Он ушел, и стражники приступили к своим обязанностям: нас облачили в серые хламиды с крестами и связали друг с другом веревкой, дополнительно скрутив каждому руки за спиной. После этого нас вывели в тюремный двор, и с непривычки от сырого холодного воздуха у меня закружилась голова. Воздух показался мне сладким и густым, его свежесть заполнила все мое существо до краев.

  - Пошевеливайся. - Кулак в кожаной перчатке врезался мне в плечо, заставляя идти вперед. Босые ноги ступали по холодной земле, и каждый шаг отзывался болью в измученном теле. София не могла идти самостоятельно, так что одному из стражников пришлось тащить ее до телеги на руках. Спотыкаясь и низко опустив голову, я брела следом. Нас усадили в стоявшую на телеге клетку и под конвоем повезли через город. Собравшийся народ свистел, выкрикивал проклятия и угрозы, кто-то молился, и один раз мне показалось, что я различила свое имя.

  - Там моя тетка, - прошептала София, тяжело привалившись к моему плечу. - Я видела ее, но она не может ничего сделать, даже окликнуть меня, ведь тогда ее саму могут схватить...

  Она заплакала. Я могла только молиться, сознавая, что жить нам остается совсем немного, и тратить оставшееся время на пустые слезы и сожаления не собиралась. Мне не хотелось, чтобы палачи видели меня сломленной и страдающей.

  До Пьяченцы было часа два пути. Прутья клетки не защищали ни от холода, ни от неистовства толпы, и лишь отчасти ― от летевших в нас комьев земли и камней. Когда вдали показались высокие городские стены и колокольни соборов Пьяченцы, мои зубы выбивали отчаянную дробь.

  - Ничего, деточка, скоро согреемся, - весело прошамкала одна из старух, подмигнув. Отвернувшись от сумасшедшей старой ведьмы, я обхватила руками колени, пытаясь сберечь остатки тепла под тонкой серой холстиной.

  На центральной площади было не протолкнуться; здесь собрались не только горожане, но и жители окрестных поселков и деревень. Многие пришли с женами и детьми. Люди кричали, напирали друг на друга, поднимая детей над головой, чтобы тем было лучше видно. Из окон всех домов на площади высовывались многочисленные головы, оживленно обсуждая предстоящую казнь. Я почти ничего не замечала, чувствуя только терзавший меня холод и тупое отчаяние. Полетел тяжелый мокрый снег, быстро таявший на влажных камнях мостовой. Нас выпустили из клетки. Старухи тащились впереди, следом за ними шли я и немой бродяга, а позади стражник тащил на руках Софию. Пройти оставалось совсем немного: впереди бурой стеной громоздились кучи хвороста, сложенные вокруг вкопанных в землю толстых столбов. Моя душа в несколько коротких мгновений истлела, как сгнивший орех, оставив хрупкую скорлупу тела, обреченного на смерть. Я почувствовала, что не могу идти дальше, но ноги передвигались почти бессознательно, делая последние роковые шаги.

  - Спасите себя, ведьмы! - ревела толпа. - Призовите бесов, пускай они помогут вам! На костер! Из земного пекла прямиком в адское!

  Я не смотрела по сторонам; все мое внимание было поглощено приготовленными для нас вязанками дров и стоящими возле каждой кучи солдатами гонфалоньера с факелами в руках. Мне говорили, что на казни будут присутствовать епископы и кардинал Сан-Северино из Рима, и я рассеянно думала, что наверняка смогу увидеть таких великих людей в последние минуты своей жизни. Жаль, сам папа не приехал... было бы интересно взглянуть на его святейшество.

  Когда позади нас раздалась дробь копыт, я не оглянулась. К чему? Нас не затопчут, не лишать же добрых христиан такого зрелища в канун Рождества! Впрочем, может быть, баронессе удалось все же выпросить у кардинала помилование для одного из осужденных? Она, несомненно, была доброй женщиной, помогай ей Бог и впредь...

  Нас вытолкнули вперед, развязали веревку и заставили каждого взойти на сложенные ветки. Я замешкалась, пока стражники помогали старухам и привязывали их к столбам. От смерти меня отделяли лишь пять-шесть шагов... И тут грохот копыт у меня за спиной стал оглушительным.