Счет поверженным фашистским пиратам открыт. Но где ведомые? По радио передаю команду - пристроиться ко мне. Для надежности дублирую команду покачиванием самолета с крыла на крыло. Справа показался Лященко. А где Скоробогатов? Кручу самолет во все стороны. Но вот сзади вижу «Чайку», а выше - поблескивающих на солнце куцыми плоскостями двух «мессершмиттов». Скоробогатов их не видит. Резко разворачиваю свой самолет наперерез противнику и выскакиваю «мессершмиттам» в лоб. Те лобовой атаки не принимают и отваливают в сторону. Лященко молодец - держится.

Точно чем-то острым резануло по сердцу: вновь вижу впереди «Чайку» Скоробогатова и атакующих «мессершмиттов». Как помочь? Кричу по радио: «Сто шестой, разворот… разворот…» Но поздно. Фашистская очередь режет «Чайку» по фюзеляжу.

С тяжелыми чувствами подлетели к своему аэродрому. Лященко вплотную подстроился к моему самолету. С командного пункта по радио предупреждают о возможной повторной атаке фашистов. Приказываю Лященко садиться первым. Надо прикрыть, ведь совсем еще юный и малоопытный летчик. Самолет ведомого уже катится по полосе, когда делаю последний разворот. Все внимание посадке. И тут вражеская очередь настигает меня, оставив несколько зловещих пробоин в «Чайке». Из-под приборной доски белой пеленой наползал на глаза дым. Стало трудно дышать. Рывком снял летные очки и, не раздумывая больше, выбросился [56] из кабины еще катившегося истребителя, со всего размаху шлепнулся на землю, развернувшись на спину, увидел пикирующие фашистские самолеты. Видно было, как бомбы отделялись от их фюзеляжей. Земля качнулась. Осколки просвистели, срезая ветки с дальних деревьев. Чья-то голова высунулась из кустарника.

- Сюда! Сюда! - кричал мне Шостак. Я с разбега провалился в щель.

Когда взрывная волна затихла в гуще леса, неожиданно из щели выскочил Брызгалов и, сорвав с противопожарного щита огнетушитель, побежал к горящей «Чайке».

- Куда? Назад! - закричал я.

- Ложись! Сейчас начнут рваться боеприпасы, - крикнул Шостак.

Рвущиеся патроны еще продолжали со свистом резать воздух, когда мы с Шостаком подползли к Брызгалову. В смертельной конвульсии он повернулся лицом к нам и с виноватой улыбкой что-то прошептал. Нет слов, чтобы рассказать, что творилось тогда в моей душе.

Вокруг нас стали собираться летчики, техники и младшие специалисты, молча отдавая поклон погибшему сержанту. Ко мне подошел Федор Лященко и тихо, так, чтобы остальные не услышали, сказал:

- Нет младшего специалиста Аванесова.

- Как нет? А когда ты видел его в последний раз? - тревожно спросил я.

- Как только началась штурмовка аэродрома, я подал команду экипажу укрыться в щель, сержант обхватил уши руками и побежал в рощу.

- Будем искать… Пошли к лесу.

- Сержант Аванесов… Аванесов! - громко кричал Ляшенко.

Никто не отзывался. Прошли еще метров сто пятьдесят, [57] засветлела полянка, на которой росли несколько редко стоявших крупных березок.

- Командир! Смотри, вот там, кажется, что-то чернеет, - показал рукой лейтенант.

Мы подошли ближе и увидели Аванесова. Он стоял у березы, обхватив ее руками, прижавшись к стволу головою.

Лященко побежал к нему, а я остановился поодаль, чтобы не мешать ему в разговоре со своим подчиненным. Они некоторое время молчали.

- Простите меня, товарищ лейтенант, - дрожащим тихим голосом начал сержант. - Испугался. Простите.

Лященко по-дружески обнял его и стал успокаивать:

- От осколков и пуль не бегают. Нужно лучше лежать. Понимаешь, когда человек бежит, то площадь для поражения увеличивается в несколько раз, а осколки и пули летят быстрее, чем лучший бегун.

Я подошел ближе. Аванесов, увидев меня, хотел что-то сказать, но я остановил его, спокойно произнес:

- Идите к самолету, сержант. Дел у нас сегодня будет еще много.

- Есть! - радостно ответил Аванесов и быстро побежал к стоянке.

Преодолеть психологический барьер самосохранения при первой бомбежке не так-то просто. В дальнейшем Аванесов преодолел его, воевал хорошо.

Срочный вызов на командный пункт. За столом командира полка, склонившись над картой, стоял начальник штаба, а командир с забинтованной ногой сидел рядом на стуле. Он медленно и тяжело обернулся и, упреждая мой доклад, тихим, необычным для него голосом сказал:

- Да, вот такие дела, товарищ Медведев. - И, сделав [58] паузу, продолжал: - В воздушном бою противник всегда стремится сбить в первую очередь ведущего. Вот так получилось и в бою, в котором меня ранили. Помните об этом. Вам предстоит не раз еще быть в таких ситуациях.

Во мне боролись два чувства: доложить только о выполнении задания или сказать также о своем бое с «юнкерсом» и фашистскими истребителями. Майор, как бы разгадав мою нерешительность, спросил:

- Где пакет?

Я вынул его из бокового внутреннего кармана куртки и протянул командиру.

- Это ты передай майору Кондратьеву. Мне же лучше доложи о воздушном бое: я слышал только пулеметные очереди, а все остальные наблюдали за тобой с аэродрома.

Я рассказал, как вел бой с «юнкерсом» и сбил его, затем о внезапной атаке нашего звена «мессершмиттами», о гибели Скоробогатова и Брызгалова.

- Разберите этот бой со всем личным составом полка, - приказал начальнику штаба командир.

В это время над аэродромом появился санитарный самолет ПО-2. Через минуту вошел майор медицинской службы в белом халате, за ним - два санитара с носилками.

- Нужно лететь, товарищ командир, - сказал начальник штаба. - Может быть, задержать эскадрилью Соломатина в воздухе для сопровождения?

- Нет!-твердо ответил майор Ячменев. - Пусть производит посадку, немцы в это время уже не сунутся. До свидания, друзья. Думаю, долго в госпитале не залежусь…

Заканчивался первый день войны. Я в тяжелом раздумье смотрел на солнечные блики, которые еще разрезали [59] серую мглу на западе. Ко мне подошел Борис Соломатин.

- Ну что, друг? О чем думаем? - тихо спросил он и продолжил: - Знаю о чем. Как это могло случиться? Случилось, Дима. И впереди будут тяжелые бои. И к этому мы должны быть готовыми.

- Будем готовы, Боря, - ответил я другу.

Мы посмотрели в небо. На западе с каждой минутой горизонт становился темнее, но светлый луч заходящего солнца продолжал резать небосклон, как символ победы света над тьмой.

Чтобы победить в начавшейся войне, потребовалось еще 1417 ночей и дней, наполненных кровопролитными боями на земле, на море, в пылающем небе.

Идем на смертный бой

В октябре 1941 года писатель Борис Горбатов написал небольшое, но сильное по своему душевному накалу письмо солдата к товарищу. Оно было опубликовано в газетах, называлось «О жизни и смерти». Были там такие проникновенные слова:

«Товарищ!

Сейчас нам прочитали приказ: с рассветом - бой… Очень хочется жить. Жить, дышать, ходить по земле, видеть небо над головой. Но не всякой жизнью хочу я жить, не на всякую жизнь согласен… Я иду в бой за жизнь. За настоящую, а не за рабскую, товарищ. За счастье моих детей. За счастье моей Родины. Я люблю жизнь, но щадить ее не буду. Я люблю жизнь, но смерти не испугаюсь. Жить как воин и умереть как воин - вот как я понимаю жизнь… Это наш смертный бой».

Я привел эти слова, потому что они были созвучны [60] мыслям моим и товарищей моих. Тот июньский солнечный день, первый день войны, стал для нас началом смертного боя.

За все, чем жили мы вчера,

За все, что завтра ждем{1}.

Все оставшиеся июньские дни мы по нескольку раз в сутки поднимались в воздух, защищая наши войска, которые отступали.

Шел третий день войны. Мы получили приказ о перебазировании. Чуть зарделась заря, когда капитан Гейбо (он принял командование полком) собрал руководящий состав для краткого инструктажа. Мы еще не успели разойтись, как последовала команда:

- По самолетам!

Поступил сигнал: на восток летела воздушная армада гитлеровцев. Самолеты полка взлетели в считанные минуты. Мое звено должно было прикрывать атаку истребителей. Первым ее начал Гейбо. Дерзко рассек он строй фашистских бомбардировщиков. Один из них задымил и резко пошел к земле. В этот момент на помощь бомбардировщикам врага подоспели двенадцать «мессершмиттов».