Нас они не видели. Имея преимущество в высоте, я повел звено в атаку на первую шестерку. Мне сразу же удалось сбить один вражеский истребитель. Дальше бой шел на одной высоте, завязалась так называемая «карусель». На вираже я сбил второй «мессер».

Преимущество в силах у врага стало сказываться. Мы ему могли противопоставить лишь один прием - лобовые атаки. Фашистские летчики обычно не выдерживали их. Так получилось и в этот раз. Они стали уводить нас к линии фронта и вскоре убрались восвояси. [61]

Мы потеряли в этом тяжелом бою один самолет - погиб летчик Иванов. О перипетиях боя рассказала через день фронтовая газета. Отметил его, сказав добрее слово в мой адрес, маршал авиации Н. С. Скрипко, в книге своих мемуаров «По целям ближним и дальним».

Полк перебазировался на Тираспольский аэродром. Наша эскадрилья (я стал ее командиром) была задействована на разведку, установление фактического состояния дел на том или ином участке фронта. Со многими соединениями связь была потеряна. Ежедневно мы поднимались по нескольку раз в воздух с целью разведки.

Летали низко под яростным обстрелом зениток врага. Трагические картины открывались нашим глазам. Под крылом самолета горели хлеба, оседая черной гарью на землю. Над дорогами висела пыль, а на проселках и шоссе валялись разбитая военная техника и трупы последних защитников рубежей.

Что говорить, было горько и обидно. Все чаще и чаще в минуты краткого отдыха я слышал от боевых товарищей вопросы:

- Почему все время войска отступают, где резервы?

- Почему не шлют полки из Сибири?

- Почему на старых границах демонтированы оборонительные сооружения? Не созданы заранее рубежи обороны?

Этих «почему» было много. Даже задавался и такой вопрос: «Фашисты фашистами, но есть же и рабочий класс в Германии. Когда он поддержит нас?»

Старшие командиры не очень охотно говорили с нами на эту тему. Объяснялось все, главным образом, внезапностью нападения фашистской Германии на Советский Союз. Да, многого мы тогда не знали и не понимали. Особенно те из нас, кто воевал на Халхин-Голе [62] и на Карельском перешейке. Как же можно было прокараулить нападение, коль замыслы гитлеровской клики прояснились уже в зиму 1939/40 года?

Но два обстоятельства были для подавляющего большинства летного состава полка абсолютно ясны. Красноармейцы не просто отступают, а сражаются геройски - нам сверху это было видно хорошо. И второе: ответ на все наши вопросы и сомнения пока должен быть однозначным - «Смерть немецким оккупантам!»

Как- то после полета начальник штаба полка приказал:

- Медведев, срочно в штаб фронта.

Так судьба свела меня, рядового летчика, с крупными военачальниками страны - командующим Юго-Западным фронтом генерал-полковником Михаилом Петровичем Кирпоносом и будущим Маршалом Советского Союза Иваном Христофоровичем Баграмяном, в те дни начальником оперативного отдела штаба фронта. М. П. Кирпонос был командиром 70-й дивизии во время советско-финляндской войны. Дивизия особо отличилась тогда при прорыве «линии Маннергейма». Комдиву в 1940 году было присвоено звание Героя Советского Союза. Все это вспоминалось по дороге в штаб фронта. Приятно было сознавать, что воюешь под началом человека, имеющего опыт боевых действий в современной войне.

В помещении штаба кроме Кирпоноса и Баграмяна находился также член Военного совета фронта Н. С. Хрущев. Я доложил командующему о своем прибытии. Он внимательно посмотрел на меня, негромко спросил:

- Давно воюете?

- С Халхин-Гола, товарищ генерал-полковник.

- Хорошо. Есть важное боевое задание. Товарищ Баграмян вам скажет, что нужно сделать. [63]

У карты полковник Баграмян показал мне предполагаемый район, где, возможно, находится танковое соединение, с которым потеряна связь. Затем, передав два пакета, сказал:

- Разыщите танкистов во что бы то ни стало. В пакетах распоряжение штаба фронта о их дальнейших действиях. Один пакет вам, другой - второму летчику. Действуйте, комэск.

В напарники я взял Федора Лященко. Начав поиск, снижались иногда чуть не до самой земли. Южнее города Броды обнаружили большое скопление вражеских танков на марше. Фашисты открыли огонь по нашим самолетам из всех видов оружия. Выйдя из-под обстрела, мы полетели в район города Кременец. Местность предгорная, холмистая, трудная для разведки. Самолет Федора, покачивая крыльями, вышел вперед. Вскоре мы увидели балку, с двух сторон ее - холмы, а в кустарниках - замаскированные краснозвездные танки.

- Ура! - кричу сам себе, снижаясь до бреющего полета.

- Ура! - кричат танкисты, машут шлемами.

Местность такая, что самолет на шасси не посадить. Лященко показывает: буду садиться с убранным шасси. Секунду-другую колеблюсь и разрешаю: «Давай». Сам буду прикрывать. Не повезет Федору - моя очередь.

Поднялась пыль - «Чайку» Феди не видно. Снижаюсь до предела. Вижу, как Лященко вылезает из кабины. К нему бегут командиры, красноармейцы. Все нормально! Делаю прощальный вираж и беру курс на восток.

На аэродроме стоит машина штаба фронта. Докладываю подполковнику о выполнении задания и сдаю ему второй пакет. С Лященко я встретился спустя порядочное время, в запасном полку. Он выходил из окружения [64] вместе с танкистами. За проявленное мужество Федя был награжден орденом Ленина.

В июле полк сменил еще два полевых аэродрома и обосновался севернее города Нежин. Мы отбивали атаки фашистской авиации на Киев, на железнодорожные мосты через Днепр. Когда враг подошел к Киеву, нас переключили на штурмовые действия по механизированным вражеским частям, движущимся по дорогам.

20 июля 1941 года моей шестерке была поставлена задача атаковать колонну фашистских войск, подходившую к деревне Тетеревка в районе Белой Церкви. Подвесив к самолетам по четыре 25-килограммовые бомбы, мы вылетели на штурмовку.

Цель обнаружили довольно быстро. В первый заход сбросили бомбы, во второй стали поливать гитлеровцев пулеметным огнем. Фашисты в панике выскакивали из машин и падали, сраженные, в кюветы. Но тут к колонне подтянулись зенитные установки и открыли по нам интенсивный огонь. Следовало прекратить штурмовку (горючее на исходе), но очень заманчиво было еще раз «дать прикурить» фашистам, и я дал команду на третий заход.

Начал пикировать, и вдруг резкий удар. Самолет задрожал. Я посмотрел назад - хвостовое оперение повредил снаряд. Атаку прекратил, плавно ввел «Чайку» в горизонтальный полет. Ко мне подстроились все остальные «Чайки». На большой скорости было лететь опасно, и я передал командование заместителю, приказал возвращаться на аэродром.

Думал, потихоньку дотяну до своих. Но, как только скрылись мои товарищи, появились «мессершмитты». Трасса пуль и снарядов пронеслась над левой плоскостью моей «Чайки». Не успел сманеврировать, - огненные струи из второго самолета врага обожгли ноги. Из-под [65] приборной доски пыхнул огонь: загорелся бензин. Не помню, как я очутился вне кабины самолета. Автоматически сработали натренированные мышцы.

С трудом осознаю, что падаю спиною к земле. Вижу свою «Чайку» со шлейфом дыма. «Мессеры» несколько секунд сопровождают ее, а затем, решив, что летчик убит, отваливают в сторону. И тогда только я раскрываю парашют. Совсем близко земля. При приземлении резкая боль пронзила ноги, и я упал.

Кругом поле и никого нет. Сапоги стали набухать от крови. Превозмогая боль, с трудом освободился от них, замотав кровоточащие икры ног нижним бельем. Идти было очень трудно, но следовало торопиться. Подразделения врага, которые мы штурмовали, были совсем близко, и гитлеровцы, конечно, видели спускающегося парашютиста.

И тут, на мое счастье, я увидел невдалеке небольшой табун лошадей. Направляясь к нему, я молил бога, чтобы животные не ускакали, цокал языком, стараясь привлечь их внимание. Одна лошадка легким ржанием отозвалась на мой призыв и приблизилась. Какие только ласковые слова я не говорил ей! Лошадь доверчивой мордой ткнула мне в руку, затем повернулась боком.