А битва за Днепр продолжалась… [88]

«Святой» Мамута и шестерка с «Бостона»

На фронте праздники отмечались скупо. Оно и понятно: о каком веселье может идти речь, когда рядом враг. Однако отмечали. В годовщину революции мы с надеждой вслушивались в слова Москвы, которые никогда не были простой данью памяти. Напротив, они всегда вселяли и надежду, и уверенность. 6 ноября 1942 года Сталин, например, сказал: «Скоро и на нашей улице будет праздник». Вроде бы ничего не значащие слова, поговорка. А обернулись эти слова крупнейшим за всю историю войн разгромом немецких войск под Сталинградом. Запомнился так же один Новый год.

31 декабря сорок третьего. Этот день застал нас на полевом аэродроме Шитня в Белоруссии. Прямо скажем, не часто прогнозы полковых метеорологов совпадали с реальностью. Тогда совпали. Небо и земля словно сомкнулись в снежной круговерти. По всему было видно - нелетная погода дарила нам новогоднюю ночь!…

А накануне полку досталась чрезвычайно тяжелая работа. Мы бомбили железнодорожный мост у Жлобина. Небольшой белорусский городок на западном берегу Днепра, окруженный лесами, присыпанный снегом, как магнит притягивал к себе внимание генерала Рокоссовского. Дело в том, что именно здесь, у Жлобина, острие наступающего фронта уперлось в мощную немецкую оборону. По Жлобинскому мосту, особенно ночью и в непогоду, катил на левобережье поток немецких резервов. Попытки партизан и подпольщиков взорвать мост кончались трагически, безуспешно. Тогда-то у командующего фронтом и состоялся разговор с генералом Вершининым. «У вас, Константин Андреевич, сегодня нет более важной задачи, чем мост у Жлобина». - «Погода плохая, товарищ генерал армии». - «Пошлите ваших «ночников». Я очень уважаю этих мужественных ребят. Уверен, они справятся с задачей».

Странные бомбы подвешивали на самолеты наши оружейники. Они походили на каких-то рогатых чудовищ. Крутые [89] бока стокилограммовых чушек украшали четыре толстых крюка, ими они должны были цепляться за фермы моста и разносить их в клочья. Бомба так и называлась - «мостовая-100».

Но немцы защищали мост с остервенением. Над Днепром буквально стояло зарево от стрельбы зениток, белых прожекторных столбов, непрерывных взрывов авиабомб, горящих построек. И все же сто легких ночных бомбардировщиков разнесли зенитную оборону противника. Последний наш самолет уходил от моста в сереющей дымке наступающего утра. Лайков и его штурман Рачковский докладывали после посадки: «Задание выполнено. Движение по мосту прекращено…»

И вот самой природой посланный отдых. В летной столовой нам готовили новогодний ужин. Двери столовой на крючке: будет сюрприз.

Очень мало нужно фронтовому летчику, чтобы подготовить себя к празднику: побриться, пришить к гимнастерке свежий подворотничок, навести блеск на сапоги и ордена - вот и все. Но как хороши мои друзья, всего на несколько часов освободившиеся от тяжести боевой работы! Сколько молодости и силы в их ловких фигурах, как сверкают боевые награды и празднично поскрипывают хромовые сапоги, извлеченные из запасников по такому случаю!

Среди других у закрытых дверей столовой томился младший лейтенант Миша Мамута, черноволосый невысокий паренек с лицом, побитым оспинами - следами когда-то перенесенной болезни.

- Каратаева не видели? - спрашивал он летчиков, озабоченно поглядывая в сторону темной деревенской улицы.

- Придет твой Каратаев. Куда он денется от столовой?

У Миши Мамуты была тайна, которой он не любил делиться, хотя именно эта тайна как-то возвышала его в наших глазах, романтически окрашивала его прошлое. Говорили, что за какой-то там проступок он из летчиков однажды был переведен в оружейники. Тяжкое для летчика наказание: таскать бомбы, когда другие летают. Говорили, что здесь замешана женщина, защищая которую Мамута не соразмерил своих сил. Другие считали, что он поднял руку на командира, отстаивая справедливость.

Однако все это были догадки. Наверняка же мы знали одно: Миша Мамута хороший летчик, мужественный боец и верный товарищ. Остальное нас мало интересовало. У каждого были свои тайны, свое отношение к прошлому. И лишь иногда мы остро переживали за товарища - это случалось, [90] когда полковой «особняк», безликий потертый человек, испытующе глядя Мамуте в лицо, спрашивал: «Ну как, Мамута, не забываешь наш уговор?…» Лицо Михаила наливалось краской, он молча, не мигая, смотрел на начальника особого отдела, пока тот не уходил, бормоча: «Вижу, вижу, не забыл…»

Как- то Слава Еркин, красавец, певун, острослов, от нечего делать сказал:

- Наш Мамута словно дух святой: до войны в земле в потемках рылся, а теперь за облаками парит как ангел.

Все знали, что в авиацию Мамута пришел из шахтеров. И вот тогда - казалось бы, ну что было сказано особенного? - бросил Еркин случайно слово «святой». Однако прилипло же оно к Михаилу. А тут еще случился тяжелый бой над переправой у Дмитриева-Льговского, из которого Мамута просто чудом вырвался живым. И снова припомнили: «Так он же, братцы, «святой»! Его пули не берут…»

Миша не обижался, знал: злых и недостойных кличек на фронте не дают.

- Каратаева не видели? - У Мамуты железное правило: вместе в бою - вместе на земле. Кто бы из штурманов не был его напарником в небе - одинаково пользовались его расположением на земле. Защищал и опекал он боевого товарища как брата.

Вдруг в праздничной толпе летчиков случилось замешательство. Все повернули головы в сторону фигуры, быстро приближавшейся к столовой. Это был солдат из штаба полка. Ничего хорошего в его озабоченной походке летчики не увидели.

- Посыльный… - робко, потерянно сообщил кто-то.

- Он самый. Привет Новому году, ребята!

- Неужели полеты? В такую-то погоду…

Солдат отыскал глазами командира эскадрильи старшего лейтенанта Зубова и на одном дыхании выложил:

- Товарищ старший лейтенант, командир полка приказал: построение летного состава через двадцать минут на стоянке!

Зубов с сожалением поглядел на окна столовой, на своп сверкающие «хромачи», вздохнул:

- Все слышали?

В эту минуту из-за крайней избы вылетел штурман Каратаев.

- Чего стоим? - бросил он с ходу и кивнул на дверь столовой. [91]

- Погоди, погоди, - потянул его за руку Мамута, - ты сапоги-то хорошо надраил?

- Хорошо, а что?

- Положи аккуратно в вещмешок. Может, еще и пригодятся.

- Как, а Новый год? - Слова Каратаева прозвучали так наивно и по-детски трогательно, что Мамута некоторое время пристально рассматривал своего штурмана, стараясь понять, шутит тот или говорит серьезно.

- В воздухе отметим, - наконец выдавил он. - Пошли, штурман…

Мамута увидел, как враз сникла фигура Каратаева, слишком резким был для молодого штурмана переход от перспективы новогоднего вечера к боевому вылету во вьюжную ночь.

…Пушкарев, командир полка, молча и грозно возвышался перед строем, уткнув нос в поднятый воротник комбинезона. Рядом, нахлобучив на лоб солдатскую шапку, в валенках, стоял начальник штаба Шестаков. Ветер заметно утих. На аэродроме стояла непривычная тишина, и было слышно лишь, как шуршали метелки: это механики самолетов смахивали со своих машин непрекращавшийся снег.

- Третьего дня работали хорошо, - сказал наконец командир полка простуженным голосом. В холодную погоду он почему-то всегда болел. - Мост в Жлобине бездействует, а потерь у нас не было. Товарищ командующий доволен, и я вас хвалю…

Когда Пушкарев говорил о потерях, он особенно упирал на то, что их не было, при этом летчики невольно вспоминали прошедшее лето и жестокие бои на Курской дуге. Да, однажды в разгар сражения Пушкарев собрал летчиков и стал упрекать всех в нечестности. «Вы что, обмануть меня хотите? - кричал он, выкатывая белки и дергая обвисшими щеками. - В других полках за ночь по нескольку экипажей теряют, а мы третий день летаем - и ни одного сбитого! Смерти боитесь, трусы!… Высоту не выдерживаете… Сам полечу - проверю!…»