Вроде все сделано для того, чтобы самолет выбрался из котлована. Не всегда получается, как рассчитываешь. Смотрю, температура головок цилиндров растет - двигатели перегреваются и мощность уменьшается. И - о ужас! - скорость начинает падать. Она уже предельно низкая - 144 километра в час! Еще никогда я не доходил до такого критического рубежа. А впереди опять скала ползет на нас. Здесь, думаю, нам и уготовлена могила. Штурман даже закрыл глаза. Тем временем рефлекторно слегка наклоняю штурвал влево, будто это покачивание самолета предотвратит столкновение. Ночью все кажется близко, так близко, словно ветки деревьев шуршат по дюралевому корпусу машины. Перетянем или нет?

В минуты смертельной опасности, когда самолет оказывался среди разрывов вражеских снарядов, у нас, гвардейцев, было правилом разряжать обстановку. «А ну закуривай!» - обычно объявлял командир. Становилось легче. Я вспомнил про это и давай что есть духу кричать - да, да, кричать! - так, чтобы всему экипажу было слышно: «Перетянем, черт ее возьми!»

Смотрю, ребята зашевелились, стали переглядываться, оборачиваться в мою сторону. Иван Угрюмов говорит: «Ты что, командир, из шокового состояния нас выводишь?» А хотя бы. Пока выходили из состояния оцепенелости, [60] корабль хотя и прочертил гондолами колес по макушкам деревьев, но отвалил от опасной преграды.

В эти секунды шум моторов даже затихал. Дело в том, что, когда корабль летит на бреющем полете, его звуковые волны поглощаются препятствиями - ударяются о них и гасятся. Гул наших моторов поглощался листьями, скользившими по брюху сигарообразного тела самолета.

Ну что же - выбрались из котлована?… Постепенно пришли в себя. Механик отрегулировал секторы работы моторов, установил номинальный режим двигателей. Спокойно стали набирать заданный эшелон - три тысячи метров. Правда, набор пришлось делать площадками, не сразу, так как надо было охлаждать перегревшиеся двигатели. Теперь слово за штурманом. Он готовит новый курс прямо через море на базу в Бари. Вскоре минуем берег Далмации. Мы над Адриатикой.

Теперь нужно осмыслить все пережитое, чтобы сделать определенный вывод и доложить о нем руководству. Безусловно одно: летать на цель № 6, выделывая такие акробатические трюки, нельзя.

У каждого члена экипажа на устах один и тот же вопрос: как мы остались живы?!

- Меры предосторожности, принятые нами на взлете, отдалили в какой-то степени нас от препятствий, но полностью их не исключали, - отвечаю Ивану Угрюмову.

- А что же тогда спасло нас, какая неведомая сила вытащила корабль на высоту девятьсот метров, мину: скалы? - спрашивает Борис Глинский.

- Хотя и парадоксально будет звучать, - отвечаю я ребятам, - попутный ветер. Именно он своим потоком, омывающим вершины, увлекал корабль за собой и помогал переваливать горы. Вот в этом и было «чудо».

С высоты трех тысяч метров мы уже могли на темно-синем горизонте различать мерцающие где-то впереди посветления. Это показалось итальянское побережье. В чистом ночном небе, оказывается, можно различать световые ориентиры за двести километров.

Вот и аэродром. Заруливаем на сектор, отведенный для советских самолетов, и первым долгом выясняем: тут ли корабли наших товарищей? Когда увидели «семерку» Трофимова и «девятку» Курицына, отлегло от сердца, стало быть, долетели. [61]

После завтрака мы собрались на разбор полетов. Надо было обменяться мнениями с командованием и товарищами по поводу горького опыта, приобретенного накануне. Пришли к заключению, что летать на цель № 6, в эту западню, с посадкой нельзя. Никто не мог бы поручиться, что из следующего полета экипажи возвратятся живыми и невредимыми. Курицын поступил, видимо, мудрее нас с Трофимовым. Увидя цель глубоко в провале гор, он и не пытался сесть. Он обнаружил неподалеку от цели десять костров в линию и выбросил стокилограммовые мешки с военным снаряжением, полагая, что там тоже партизаны и они тоже нуждаются в помощи.

Командир авиабазы полковник Степан Васильевич Соколов и его заместитель по летной части Герой Советского Союза Василий Иванович Щелкунов сообщили, что достигнута договоренность с союзниками и наш штаб будет самостоятельно планировать полеты на партизанские точки, а не англо-американское командование. За ними остается общее руководство воздушным движением по заранее составленной заявке на боевые вылеты. Это в корне изменило положение. Мы стали располагать собственными данными о партизанских площадках. Летали туда, где были советские офицеры связи.

Мне и моим товарищам по совместной боевой работе пришлось совершить немало полетов в небе Югославии, равных по трудности описанному выше. Только с июля 1944 года по весну 1945 года мой экипаж двести двадцать раз пересек Адриатическое море, а все советские экипажи совершили около двух тысяч боевых вылетов, вывезли десять тысяч раненых и больных югославов в базовые госпитали.

Небо войны

Каждой ночью темно по-своему. То вокруг самолета разольется густая чернильная тьма, то в «окошке» среди туч сверкнет несколько далеких зеленоватых звезд или бледная луна высветит неяркую полосу на земле, и все, что стоит на ней, покажется при тусклом, мертвенном свете нереальным, изменившим привычные очертания. С высоты вода рек, озер и каналов выделяется как черный шелк на фоне черного же бархата. Временами впереди по курсу появляется россыпь огней деревень и небольших [62] поселков, электрические зарева городов, отражающиеся дрожащим красным сиянием в зеркале облаков. Мелькнет огневая цепочка на мосту, проползет по дороге острый конус света от автомобильных фар…

Так в мирном небе, но не в небе, опаленном войной. Это небо мне хорошо знакомо. Здесь все выглядит по-другому. Здесь порой не увидишь и огонька - светлячок папиросы люди закрывают ладонью и трое от одной спички не прикуривают. Жилье человека скорей угадаешь, чем разглядишь, даже с малой высоты, в светлую, лунную ночь. Прифронтовая земля словно пустыня, и лететь над ней и больно, и страшно.

И все же лучше лететь в полной темноте, чем при частичном освещении. Что может быть тут источником света? Большими кострами пылают избы и целые села, подожженные врагом. У маленьких костров спасаются от лютых русских морозов насквозь промерзшие гитлеровцы. Границу между нашей и временно захваченной оккупантами территорией обозначают вспышки выстрелов, разрывы цветных сигнальных ракет, а узенькую полоску «ничейной» земли на фронтовой линии то и дело озаряют блики осветительных бомб. Потом снова кромешная тьма. А там, на разной высоте, распускаются фантастические цветы: стреляют вражеские зенитные батареи. Небосвод прошивают пунктиром светящиеся пули. Рыскают и скрещиваются в вышине, образуя световой шатер, лучи прожекторов. Худо, если попадешь в их объятия!…

Помнится, шли мы над морем. Исчезли береговые огни. Нас окружил полный мрак: звезд не видно, вверху - черное небо, внизу - темная бездна. Я глядел на своих товарищей и видел - настроение у них не очень приподнятое. Что говорить: лететь во мраке через линию фронта, над морем, да еще на сухопутном самолете, конечно, не очень приятно, а ведь самое опасное еще было впереди. Откровенно говоря, я и сам чувствовал себя не лучше, но все-таки хотелось приободрить экипаж.

- Штурман, - закричал я, - где летим?

Взбудоражил механика:

- Сколько горючего израсходовано?…

Шутил с радистом:

- А ну-ка покажи класс - свяжись с Москвой!

Ребята оживилсь. Штурман линейкой водил по карте, [63] делая какие-то пометки, радист крутил рукоятки приемника, механик проверял наличие бензина. Работа увлекла, и мы не сразу заметили, как один за другим в море вспыхнули прожекторы. Внезапный яркий столб света ослепил пилотскую кабину. Прожекторы «поймали» наш самолет. Нас обнаружили: но какие суда - немецкие или английские? Высота небольшая, самолет как на ладони, беззащитен. Если начнут обстрел - загоримся…

Надо что- то придумать. Я схватил сигнальную лампу «люкс», высунул ее в «форточку» и начал посылать вниз световые сигналы. Никакого пароля я, разумеется, не знал и сигналил наугад, а второму пилоту приказал: