Двери открываются.

Шумная кампания молодых девушек и парней вываливается из автобуса. Они забирают за собой запах хмеля и пошлости, оставляя меня в тишине.

Я остаюсь один. Автобус трогается с места. Я менее одинок, чем был двумя минутами ранее. Странно. Эта мысль не позволяет мне закрыть глаза. Я безлик, будто вновь превращаюсь в черное пятно на моих шторах. В салоне пусто, лишь запах хвои наполняет транспорт. Я утопаю в нем, представляя, как падаю в черный космос.

Человек падает.

За окном все те же маршруты и дома, бетонные блоки и капли портвейна.

Бровь болит, а дрожь стекла приносит тягостное чувство свободы. Я один, но вовсе не одинок. Чувствую легкость, свободу. Мне нравится проникать в собственные мысли, чтобы душить их, дабы они умирали, оставаясь лишь серыми надгробиями внутри.

Я – человек. Значит, мертв в океане бетонных построек, но жив в собственном космосе. Парадокс в размере человеческого существования.

Двери открываются.

Автобус выплевывает мое тело в улицу, а после продолжает свой путь, пустой и безнадежный.

9.

Фиолетовые лопасти старого вентилятора бросают в мое лицо табачный дым, что струится из толстой сигареты в зубах офицера.

Какого черта я здесь делаю?

На вид ему больше сорока. Сальный оттенок лица блестит в комнате, а я смотрю по сторонам, стараясь найти ведро, чтобы вывернуть в него ужин и завтрак.

Нет. Я не ем утром. Этого не было. Лишь ужин.

Ел ли я вчера? Хороший вопрос.

Офицер улыбается. Юркие голубые глаза бегают по моей мимике, словно выискивают мелкие погрешности, чтобы уличить меня во лжи. Но даже они имеют серый оттенок, будто из них забрали молодость.

Когда уходит моя юность? Ушла ли она?

Почему вопросы не отпускают?!

Он молчит и ждет. Клубы никотинового дыма вгрызаются в мое лицо, чтобы причинять боль, открывать путь алой крови.

Лучшая защита – нападения? Так уверяют люди?

- Почему я здесь? – спрашиваю у офицера, и он останавливает свой взгляд.

- А ты не знаешь?

Человек не может быть кристально чистым в своей сущности. Это лишь иллюзия для слабых личностей, что теряют себя в бесконечных сутках, где нет души, а сердце стало механизмом для темной крови, и не более.

- Если Вы о той банке пива, то я могу заплатить штраф прямо сейчас – отвечаю я.

Макс, где ты?

Я пускаю в глаза офицера ложь. Вернее, я признаюсь в маленьком преступлении, чтобы доказать свою человечность. Ведь, я не мог так поступить с личностью, которую даже не знал.

- Нет – отвечает офицер.

Он делает несколько пометок в свою тетрадь. Сорок шесть листов. Неужели он хочет заполнить ее мною? Желает ли разобрать мою жизнь, мой характер, чтобы я вписался в рамки тетрадной клетки? Заполнять пробелы, дабы понять суть?

Глуп.

- Вы видели этого парня? – офицер протягивает мне фотографию.

Серая ксерокопия переносит знакомое лицо в комнату.

Я вспоминаю, как по треснувшим губам бежала кровь. Мое сердце начинает стучать чаще, а ладони мокнут, оставляя влажные следы на бумажке с изображением того, чей хрип разрезал воздух дождливым вечером.

Его глаза потеряли жизнь. Я вновь начинаю думать о смерти.

Макс, где ты?!

В смерти мы обретаем свободу, забывая о замкнутости в душных офисах. Хотя, смерть – капкан – более хитрый, сложный. Она сама ограничивает человеческую душу в рамках потустороннего мира. Иллюзорность бесконечности ставит не только безвыходность, но и обмен рабства на иной уровень управления.

Ты свободен?

- Да, где-то видел – задумчиво отвечаю я.

- Где?

Я закрываю глаза.

Стараюсь вспомнить? Нет, увы.

- Вчера, в баре – отвечаю на вопрос и смотрю в сторону, стараясь избежать аварии.

Неужели он мертв? Если это так, то мои шансы на свободу значительно падают. Хотя, разве жизнь можно окрестить свободой? Пять дней в неделю застревать на работе, уходя рано утром и возвращаясь лишь вечером. И тут дело не в доме, нет. Куда важнее то, что люди покидают собственные мечты.

- Во сколько Вы ушли из бара? – спрашивает офицер.

Я едва слышу его слова.

Выбрасывая что-то душевное, отпуская фантазии на долгие дни, чтобы на секунду зайти к ним вечером, люди теряют свободу. Выходные означают алкоголь и домашние дела, жуткое похмелье и время с любимыми, которые осточертели во временных петлях. Нет, любовь не прошла, но стала обыденностью. И разве, это можно назвать свободой?

- Я не помню – отвечаю я, загоняя себя в тупик.

Едкий никотиновый клуб дыма бьет мне в лицо, растекаясь по коже. Он пахнет горестью, памятью – всем тем, что приносит резкую боль, словно тебя касаются ножом.

Макс, где ты?!

- А в чем, собственно, дело? – спрашиваю я, зная ответ.

Я смотрю в голубые глаза офицера. Зрительный контакт так сокровенен, что люди уверены в правдивости слов. А на самом деле? Линия взгляда, как мост между душами. Они встречаются в аварии, чтобы танцевать на костях и крови.

- На человека, которого ты видишь на изображении, совершенно нападение – отвечает офицер.

Молчание.

Никотиновый дым наполняет помещение. Я думаю. Лишь звуки лопастей вентилятора, которые разрезают воздух, влетают в бетонный квадрат. Офицер думает.

Я понимаю, что нахожусь в комнате для допроса, и все действо перестает быть формальностью, превращаясь в серьезность общественного устоя.

Мы думаем.

- Какое я к этому имею отношение?

Мои слова наполняют пустую комнату, царапая металлический стол, надавливая на большое стекло. Интересно, кто за ним? Есть ли там жизнь?

Офицер сбрасывает пепел в пластиковый стакан.

- Для этого Вас и вызвали – отвечает он.

Макс, пожалуйста, ответь мне!

Похоже, я ошибся. Слишком сухим был мой интерес. Я не добавил тревоги – безжизненный вопрос, похожий на признание.

- Расскажите о вчерашнем вечере – просит офицер.