— Возьмите у него пулю и выбросьте в помойное ведро, — приказал военврач перепуганной Любе.

Он решил на всякий случай проверить имущество раненых. Поскольку я был на подозрении, то проверку начали с меня. Из-под моей койки Люба извлекла вещмешок и положила на стол.

— Ой, тяжеленький! — сказала она.

— Что там у вас? — спросил военврач, пронзая меня настороженным взглядом из-под роговых очков.

— Не знаю, вещмешок не мой, просто со мной едет.

Люба развязала тесемки, проворно сунула руку внутрь и с криком вытащила из мешка заряженный диск от дегтяревского автомата.

— А это что? Тоже сувенир для мамы?! — воскликнул доктор.

Я был ошарашен ничуть не меньше других. Но медики не дали мне даже опомниться. Они набросились на меня все разом, шумели, топали, размахивали руками.

— Я уже говорил вам, что вещмешок не мой, — пытался объяснить я, — мне его подложили под голову, когда тащили с передовой. Ну а потом возят за мной неизвестно зачем. Выбросьте его куда-нибудь подальше. Что же касается этого диска, то он безопасен. Для стрельбы нужен автомат. Сам же он не стреляет.

— Видите, товарищ военврач, у него ничего не стреляет: ни пушка, ни ружье, — подлила масла в огонь паршивка Люба.

Медики уже смотрели на меня как на террориста.

Неожиданно мне на помощь пришел пожилой старшина, раненный в обе руки.

— Сестрички, достаньте мой сидор из-под койки. Кажись, там тоже одна цацка завалялась. Забыл совсем.

В мешке у старшины оказалась граната «Ф-1». Санитарка Люба, еще недавно опасавшаяся, что выстрелит медная оболочка, теперь окончательно расхрабрилась и резко швырнула гранату на стол.

— Полегче! — крикнули ей сразу несколько раненых. — Вот эта штуковина действительно может рвануть.

Между тем старшина оставался спокоен.

— Мешок мой, врать не стану, — кинул он камень в мой огород. — Как идти в атаку, дали нам по три гранаты. Две успел швырнуть куда надо, а тут меня и шлепнуло. В беспамятстве был, соображал плохо, вот только сейчас и осенило…

Прибежали еще сестры. Они принялись развязывать солдатские вещмешки все подряд, и оттуда являлись заряженные обоймы, пулеметные ленты, немецкие штыки в ножнах, ракетницы. И вдруг раздался вздох изумления, затем хохот. Это из мешка дяди Кости извлекли мясорубку.

— М-да, — только и мог сказать начальник госпиталя. — Мясорубки, они, конечно, не стреляют и не взрываются. Но ответьте, почему всем перед боем раздавали патроны и гранаты, а вам вручили предмет кухонной утвари? Если не секрет, в какой части вы служили?

— В мародерской! — откликнулся безногий танкист. — Значит, все в бой идут, а этот по избам шастает… Проверьте, товарищи врачи, есть ли у него ранение. Скорее всего, бабка его по хребту огрела, когда он мясорубку у нее с полки тащил. Вот и воюй с такими…

Танкист презрительно сплюнул и отвернулся к стене.

Всякого солдатского снаряжения набралось полный стол, едва унесли в двух носилках.

Все последующие дни проходили спокойно. По ночам летали «юнкерсы», стреляли зенитки, где-то далеко рвались бомбы. Серьезных налетов не было.

Наш госпиталь считался пересыльным, людей привозили с фронта, мыли, перевязывали, давали немного отдохнуть и отправляли дальше. Давно уже увезли безногого танкиста, старшину — держателя гранаты «Ф-1», паникера дядю Костю с его мясорубкой.

— А меня когда повезут? — спрашивал я у медсестер.

Те пожимали плечами. Наконец выяснилось, что не могут найти наволочку с моими вещами.

— Да какие у меня вещи? Гимнастерка и отрезанные по колено галифе. Зачем они мне?

Я написал расписку, что никаких претензий к госпиталю не имею, и меня повезли на вокзал. В одном нательном. На девять долгих месяцев я стал, пожалуй, самым неимущим гражданином в своей стране: нижнее белье, и только. На то был выдан официальный документ: в моем вещевом аттестате значилось; что никакого казенного имущества за мной не числится. Впрочем, от того, что я не Рокфеллер, я не чувствовал особых неудобств.

Вот в таком, собственно, свободном виде меня занесли в вагон санитарного состава на станции Балашов. Это был отличный состав, ничего подобного я доселе не видел, — специально построенный и переданный нам американцами поезд для перевозки раненых. Теперь я лежал на отдельной полке с амортизационным устройством и вспоминал жесткие нары санитарной летучки, красные товарные вагоны, солому, кипяток без заварки, разлитый по солдатским котелкам… А здесь была просто сказка: стерильные операционные, перевязочные, лаборатории, кабинеты специалистов, купе для медперсонала, белоснежные бинты, градусники, грелки, судна, а не просто стеклянные литровые банки из-под консервов, которые подавали в санбате…

— Даже есть комплекты пижам, — похвалилась медсестра. — Только вам они не нужны, ходячих в вагоне нет.

— А что такое пижама? — спросил бородатый дядя, мой сосед.

Сестра открыла шкафчик и показала легкий полосатый костюм.

— Да в таком и по городу гулять можно! — удивился бородач. — И это дают каждому? Вот так да!

— Вагонов, что говорить, настроили великолепных, — донесся хриплый голос из другого отсека. — А своих раненых нету, кого им возить? Только все обещают и обещают открыть второй фронт. А пока мы вот здесь своими костями заполняем ихнюю вакансию.

И сразу потускнел блеск заокеанского санитарного чуда. Где же он, второй фронт? Я вспомнил, что к нам в окопы залетели листовки, которые бросили наши самолеты для немецких солдат. В них сообщалось, что между СССР и Англией достигнуто соглашение об открытии второго фронта. Мотайте, дескать, это на ус, фашистские вояки! Как нам была нужна помощь, когда мы сидели в окопах на Задонском шоссе, обороняли высоту 164,9 или шли за танком по Плехановской улице Воронежа! Нам уже чудилось, что вот-вот на том, правом берегу Дона появятся дивизии союзников и немцы, зажатые стальными клещами с двух сторон, побегут из своих окопов, ища спасения…

Американский эшелон, сладко баюкая русских раненых на мягких, проваливающихся полках, уходил на восток. А по пятам за эшелоном спешила война. Фашистские полчища, остановленные под Воронежем, ударили южнее, взяли Ростов и Новочеркасск, вышли в Сальские степи. Началось летнее наступление сорок второго года, которое, как никто тогда и подумать не мог, закончилось прорывом к Волге, к Сталинграду…

А импортный эшелон увозил раненых все дальше и дальше, туда, где еще не знали войны. Последний фашистский самолет пробуравил небо над станцией Ртищево и пропал…

В ранних розовых сумерках санитарный поезд прибыл на станцию Чкалов. Начали выгружать раненых, вскоре весь перрон был уставлен носилками. Я лежал у водоразборной колонки с двумя кранами: «гор» и «хол». Страшно хотелось пить. Женщины с кружками обносили раненых, тревожно вглядываясь в их лица: может быть, тут лежит отец, муж, брат, сын, от которых столько времени нет вестей…

В окнах вокзала вспыхнул электрический свет.

— Да что они, сдурели палить огонь! — закричали с носилок. — Вот сейчас прилетит и даст!

Опасения были напрасны: в тыловом Чкалове светомаскировка не соблюдалась, не было в том нужды.

Нас начали развозить по госпиталям. Уличные фонари, матово светясь, забирались в гору, спадали к реке. Наверное, так же горит сейчас вечерниц Ашхабад, куда уже вернулась Зоя…

Газик-полуторка, пыхтя, поднимался вверх, бусинки огоньков мерцали под нами. Медсестра, сопровождавшая нас, одной рукой держалась за шоферскую кабину, другой сжимала истории наших болезней. И все говорила:

— Теперь уже скоро доедем. А госпиталь у нас тихий, уютный, вам обязательно понравится. В красивом месте стоит. Красный городок, слышали?

Утром я обнаружил, что нахожусь на большой полукруглой веранде, сплошь уставленной койками. Раненые еще лежали под одеялами, только напротив сидел розовощекий крепыш и смотрел на меня в упор. Через узорчатые рамы в палату заглядывало блеклое солнце, виднелось небо, по которому, догоняя друг друга, бежали озорные тучки. Что было ниже неба, я не видел, мешал подоконник.

Заметив, что я проснулся, парень открыл рот, но ничего не сказал, а лишь радостно закивал.

— Как тебя зовут, откуда ты? — спросил я.