шума аэродрома.

— Сто первому — запуск! — принес команду эфир. Быстро скользнул взглядом по шкалам приборов, телом ощущая, как послушен управлению мощный ракетоносец, подчиняющийся будто не рулям, а

мыслям.

Взлет всегда вызывал у него восторженное, чуточку щемящее чувство. Что ждет впереди? Полет — это

работа. Только условия подчас экстремальные и обстановка экспедиционная. И еще чувствовал Михаил

Петрович, что сегодняшний полет может быть особым. По докладам летчиков, этот тип самолета ведет

себя в зоне пилотажа, мягко говоря, несколько странно. Накануне этого летного дня он внимательно

проанализировал все доклады, стараясь на земле самым обстоятельным образом разобраться в причинах

капризного норова машины. Это тем более было важно, что при изучении информации выяснил: [151]

одна группа летчиков пока еще не глубоко уяснила требования документов и инструкций по

эксплуатации данного типа самолета; другая допустила элементы лихости, небрежности,

недисциплинированности; третья, оказывается, недостаточно была подготовлена к полетам в

соответствующих условиях. При всем этом, однако, командующий установил одну, могущую стать

роковой, закономерность — все предпосылки к летным происшествиям на новой машине происходили в

зоне высшего, сложного пилотажа. И естественно, в этом полете надо было быть особенно

внимательным.

Запела-засвистела турбина. Толчок — включен форсаж. Благодаря мощному двигателю длина разбега

самолета сокращается до короткого прыжка — быстро нарастающая скорость будто выталкивает, выстреливает самолет в небо, в стратосферу. Рывок разбега — и нет бетонки, а земля под крылом словно

падает вниз. Перегрузка скользящей тяжестью пеленает тело. Чтобы не мешать машине разгоняться, Одинцов торопливо убирает закрылки и переводит самолет на косое крыло. Теперь ничто не мешает

машине, она устремляется вперед. Конечно, можно было бы уменьшить резвость самолета выключением

форсажа двигателя, но не хотелось: настроение было на короткий полет в зону, а перед пилотажем надо

подработать топливо, облегчить машину и разгрузить таким образом крыло. Возможно, это не очень по-

хозяйски, но иногда приходится даже воздушные тормоза использовать для создания большего

сопротивления воздуха и форсажем забрасывать самолет на километры вверх. Тогда допустимы любые, самые сложные эволюции. Несколько минут — и лишнее топливо сожжено.

Дрогнули стрелки приборов. Турбинный гул на форсаже становится глуше. Стрелка указателя скорости

[152] ушла за два «М». Нос самолета уперся почти в зенит. Одинцов, чуть не лежа на спине, выдерживает

курс набора высоты. Сотни метров в секунду! Самолет с покорной преданностью идет за рычагами

управления, послушными энергичным и точным движениям человека. От фонаря кабины пышет жаром

— обшивка раскалена трением о воздух, который здесь стынет в вечном холоде до минус шестидесяти

градусов. Еще рывок в небо на форсаже, снижение в режиме отдыха двигателя — и под самолетом

пилотажная зона, слегка покрытая дымкой.

И началась воздушная акробатика. Сделав несколько виражей, генерал кладет истребитель на спину. Из

этого положения ведет к земле, чтобы за счет снижения набрать скорость для выполнения боевого

разворота. Он то поднимал самолет свечой на форсаже в зенит и уходил к границам стратосферы, то

пикировал до малых высот. Потом словно сорвал самолет с гигантской высоты, и каскадом одна за

другой последовали фигуры сложного пилотажа. Многотонная машина была будто невесомой, настолько

легко, даже, пожалуй, изящно становилась она в глубокий крен, стремительно пикировала и, круто ломая

траекторию, уходила на боевой разворот. И в этот невообразимый поток свободно, уверенно вписывались

те фигуры, возможность выполнения которых начали ставить под сомнение отдельные летчики.

Одинцов с удовольствием выполняет еще несколько пилотажных фигур. Используя силу форсажа, посылает машину вверх, закручивает ее через крыло, стремясь выполнить задуманный маневр в

минимально возможное время. Закончив разворот на сто восемьдесят градусов, опять по-орлиному

бросается вниз. Крыло самолета на крутом полуперевороте режет воздух под большим углом. Над

верхней обшивкой крыла вихрится туман. Скрытая в нем [153] влага собирается на консолях, а потом

уносится назад белыми струями, позволяя стороннему наблюдателю видеть округлый путь самолета в

небе: это как бы пилотский автограф, подобный первому следу конька фигуриста на зеркальном льду.

Затем он некоторое время ведет самолет вертикально вверх, потом, поглядывая на авиагоризонт, опрокидывает его на спину. И когда в верхней лобовой части фонаря к синему небу цветной полоской

присоединилась земля, он понял, что прошел верхний отрезок «мертвой петли». Стремительное

восхождение закончилось, и летчик, сняв рычаг управления двигателем с форсажной защелки,

приготовился ко все убыстряющемуся падению вниз.

И тут ситуация вдруг резко изменилась. Произошло непредвиденное. Самолет неожиданно сделал

«клевок» на нос и начал вращаться через крыло, а затем вокруг хвоста. Остекление фонаря стало

захлестывать то синевой неба, то зелено-коричневой вязыо земли. В нарастающей вибрации забилась

кабина. Одинцов почувствовал, как центробежные силы повлекли его к правому борту кабины, но тут же

подтянутые и поставленные на стопор привязные ремни удержали его тело в кресле. Через фонарь

доносился шум возмущенного воздушного потока, похожий на приглушенный клокот водопада: самолет

вошел в штопор.

Быстрый взгляд на приборы: один, другой, третий показывают отклонение от нормы. Машина не

слушается управления и, беспомощно вращаясь, стремительно падает. Перегрузки сжимают тело, вдавливают в сиденье. Посадка в таком случае считается невозможной, и экипажу дается команда

покинуть самолет.

Он тоже мог сразу рвануть красные ручки и катапультироваться. Но ему, заслуженному летчику, [154]

командующему авиацией округа казалось даже в тот момент профессионально недопустимым, чтобы эта

машина рухнула с многокилометровой высоты, похоронив в груде обломков причину своего странного

поведения.

Техника есть техника. Она может порой преподнести такие неожиданности, которые не предусмотрят

самые талантливые конструкторы и инженеры, требующие от летчика мгновенного анализа обстановки и

немедленных решительных действий. И Одинцов тогда в считанные секунды принял единственно

правильное решение. Оно было дерзкое, но творчески верное. Он тогда еще не знал, чем закончится

полет, однако мгновенно понял, что цена ему будет — спасенная жизнь многих летчиков, его сынов или

собственная смерть. И повел он борьбу не только за свою жизнь, но и за результат огромных усилий

многих людей, вложивших свой труд в создание и освоение этого прекрасного самолета.

Машина угрожающе теряла высоту. Ему с каждой секундой становилось все яснее, что авария

неизбежна. Но он спокойным голосом передал руководителю полетов:

— Попал в глубокий штопор. Катапультируюсь в последний момент на минимально возможной высоте.

Внимательно слушайте и записывайте информацию о поведении машины...

На мгновение стало неуютно: в простых метеоусловиях и вот такое испытание. Но не по своей же воле

вторгся он в эту запретную область, которую вся практика летной эксплуатации предписывает обходить.

Ведь при упоминании о штопоре твердеют мускулы лица и настораживаются глаза всех летчиков: такое

возможно только в азарте воздушного боя. А здесь непроизвольный срыв...

Самолет продолжал штопорить, он заглатывал [155] все новые километры высоты, а Одинцов, нажав

кнопку радиопередатчика, комментировал и комментировал свои действия, знать о которых сейчас так

важно было на земле: