- Где мусора? - не понял Воронцов.

- Динамовцы из Киева. Приехали на чужие терки. Не по футбольным понятиям это.

- Ты шо, из фанов? - удивился Сашка.

Генка помялся и ответил:

- Уже нет.

В этот момент на площади раздались выстрелы. Стреляло несколько человек: толстый в синей рубашке и бронежилете поверх, длинный с дробовиком и еще двое с калашами-укоротами. Били по окнам: время от времени стекла еще советской эпохи лопались и звонко падали на асфальт. Тоже еще советский. Видимо, его клал малолетний косоглазый пидаренок до своего рождения.

А пламя разгоралось все сильнее. Дым уже валил из окон второго и третьего этажей. Языки огня уже вылизывали первый этаж. Стрелки били не по людям, нет. Они вышибали стекла, чтобы пожару было чем дышать.

- Все, идем, - они пожали друг другу руки, надеясь, что встретятся в этом же месте через... А кто его знает, через сколько.

Воронцов зашагал к правому флангу Дома, если стоять к нему спиной. Он щелкал, щелкал и щелкал, стараясь, чтобы в кадр попадали лица убийц. И делал короткие видео.

Начали раскрываться окна, из которых клубами валил черный дым. Из проемов стали показываться люди. Они вылезали на подоконники, на парапет между этажами. Кто-то терял сознания и тряпичной куклой летел вниз. Некоторые выживали, но их, с переломанными костями оттаскивали в сторону и запинывали до смерти. Или забивали железными трубами. В стоящих же на парапете летели камни. Кто-то удачно метнул бутылку с бензином, он разбилась над головой какой-то девчонки, у нее вспыхнули было волосы. Стоящий рядом парень, балансируя на полукруглом парапете руками погасил этот огонь.

Один парнишка вылез из окна на последнем этаже, схватился за провод, улегся под окном, из которого тоже повалил черный дым.

Горел главный проход. Горели холодильники с 'Кока-колой' в холле первого этажа. Горели стены, вернее огромные пенопластовые плиты, выкрашенные серым под сталинский ампир. Обугливались лакированные перила. На лестницах горели люди. Горели насквозь, до костей: их крики были слышны на площади. Они перекрывали рев бандеровской толпы.

И падали, падали, бросаясь из огненной смерти в смерть от избиений.

'Скорые' стояли шеренгой поотдаль. Медиков не подпускали к Дому. А рядом с ними стояла огромная колонна 'космонавтов'.

- Алена, ты дура? Это не наши менты, это не наши! - оттаскивала от колонны одна девчонка другую.

Воронцов все же подошел к ментам:

- Ребят, вы чего? Там же поубивают всех сейчас!

Крайний справа поднял забрало шлема и улыбнулся, глядя на Воронцова:

- Та хай горят, москали кляты.

Воронцов так опешил, что аж отскочил. Нету на майдане нацизма, да... И в этот момент он вдруг увидел, что на пожаре нет... Пожарных машин. Ни одной.

Откуда-то с третьего этажа донесся отчаянный женский крик:

- Ребятки! Не надо! Я прошу вас, не надо!

Воронцов оглянулся, увидел как в здание со стороны правого бокового входа толпа правосеков и самооборонцев взломала уже двери и протискивалась внутрь. В смоченных масках и противогазах.

С тыловой части здания творилось тоже самое. Люди прыгали из дымящихся окон, там их добивали ногами и дубинками.

Но тут было и другое. Подъехала 'Швыдка медична допомога', Из нее выскочил фельдшер, к нему, внезапно, подбежал 'космонавт'. Из орущей толпы выскочил парень в тельняшке и шортах, на голове бандана, на груди желто-голубая лента. Воронцов, неожиданно для себя, схватился за четвертую ручку носилок. Побежали к Дому. Лежит в луже крови тело. Вроде бы мужское, но закопченное, не поймешь возраст. Переложили на носилки, 'космонавт' кому-то врезал в живот. И побежали...

'Боги, боги, какой абсурд, какой кровавый абсурд', - подумал Воронцов, когда они дотащили раненого до 'Скорой'. 'Откуда взялся этот милиционер? Нарушил приказ стоять и побежал вытаскивать раненого. Или этот, с ленточкой майданутых? Одни добивают, другие спасают'. И тут взгляд упал на свою ленточку, так он ее и не снял, жовто-блакитную. Может у этого парня под тельняшкой наша, колорадская?

Или просто человек нормальный?

Появились еще 'Скорые', еще люди стали помогать таскать носилки. А некоторые стояли вдоль коридора и старались пнуть, ударить тяжелораненых и обгоревших. Били по переломанным костям и ожогам третьей степени. По кашляющим кровью и потерявшим сознание. Били и по тем, кто таскал носилки.

Воронцов принялся за свою работу.

Генка куда-то пропал, что не мудрено в такой толпе.

Темнело. Воронцов обогнул здание, там где столовая. Навстречу ему вышло трое. Немецкий флектарн, немецкие каски, немецкий ремень с пряжкой 'Гот мит унс'. Захотелось схватиться за оружие. Но его не было.

Лежала какая-то девочка. Один из реконструкторов поднял ногу, поставил ее на голову. Второй его сфотографировал. Третий поржал. Молодцы. В эти сутки им можно все. Наверное, именно так им сказали кураторы.

А время тянулось и бежало. Тянулось время внутреннее - казалось, прошло всего лишь несколько минут. А внешние часы бежали с огромной скоростью. Слишком много события в единицу времени. Когда на твоих глазах погибают десятки людей и смотрят в твои глаза с безнадегой, а ты ничем не можешь им помочь... Ворваться в толпу без оружия и дать по башке одному правосеку - да, совесть твоя будет чиста, а смерть бессмысленна. Или стоять и бесстрастно фиксировать на камеру массовое убийство, а потом жить с этим?

Струсил, да. Струсил сжечь тех девок на Дерибасовской, струсил вцепиться в горло убийцам здесь, на Куликовом...

А на Куликово как раз подъехала пожарная машина. Вместо того, чтобы начать тушить пожар - уже догоравший, конечно, - пожарные развернули лестницу к вышке, на которой висел флаг Одессы, под ним русский, украинский и белорусский флаги. Ловкий и юный майдановец в советской каске вскарабкался по лестнице, сорвал три флага из четырех. Толпа радостно взревела, полетели в черное небо петарды. И рев молодых глоток:

- Ще не вмерла Украины...

Взявшись за руки, бесы скакали под гимн окровавленной Родины. Мелькали прожектора, горячий пепел Одессы вздымался вверх. В это самое время депутаты и журналисты радостно рассказывали друг другу, что совесть нации убила десятки приднестровских и русских наемников в одесском Доме профсоюзов. В это же самое время, в прямой эфир шел стрим Леши 'Скотобазы' Гончаренко, где он шарил по карманам трупов и доставал из них украинские паспорта.

Там погибли депутаты Одессы и поэты Мамы. Студенты и пенсионеры. Инженеры и конструкторы. Уборщица, пришедшая поливать цветы. Парень из Винницы, проходивший мимо. И много, много кого еще. И все они были гражданами бывшей Украины, стремительно превращавшейся в кровавый котел Европы.

Генку Воронцов так и не встретил, только получил СМС: 'Норм'. Домой добрался на такси, купил в круглосуточном бутылку водки, выпил половину из горла, но не опьянел. Попытался уснуть, но не смог в одиночестве.

А в шесть утра поехал обратно...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Вопросов не было. Может быть потому, что эти дети уже видели всё. И, может быть, вещи пострашнее второго мая. Хотя, как тут сравнить? Что страшнее - смотреть со стороны, как горят твои товарищи или неделю сидеть в подвале рухнувшего дома? У каждого свой предел и свой личный ад.

- Саш, чайку, а? - подошел, оглаживая бороду дядя Коля.

- Чайку? Да, можно и чайку, - рассеянно ответил Воронцов, вертя сигарету в руках. И сразу, без перехода спросил: - дядя Коля, скажи мне, маршал поисковых войск Луганщины. Может быть, все это из-за меня? Может я вирусом каким заражен? Вирусом разрушения?

- В каком смысле? - не понял дядя Коля.

- В самом, что ни на есть, прямом. Родился и жил в нормальной стране. Гордился ей, любил ее. Только вошел в сознательный возраст, только в комсомол вступил - р-р-раз! - в три дня ни страны, ни комсомола.

- Так это ты во всем виноват? - хохотнул дядя Коля.

- Пойдем на улицу, душно что-то.

Вышли. Воронцов закурил, дядя Коля сунул под брючный ремень большие пальцы.

- А потом новая Россия, демократическая. Начал работать. Только устроюсь в фирму - она через месяц разваливается. Свое дело открыл, закупился товарами на доллары. Дефолт. Снова в фирму устроился. Через три месяца директора шлепнули. Потом в универ попал, преподом. Пару лет все нормально, хоть какая-то стабильность. Даже подниматься стал в деньгах. И тут реформа. Вот курс читал 'История психологии'. Сто двадцать аудиторных часов. А после реформы осталось восемнадцать. Как? Каким образом в девять пар всю историю запихнуть? Остальные часы - самостоятельная работа студента. Он наработает самостоятельно, да. А зарплату только за аудиторную платят. Все остальное бесплатно. Ушел. Переехал в Одессу. Живу, в ус не дую, палку воткни - вишня вырастет. Вот, думаю, на следующий год устроиться на пляже, винишком торговать, да книги писать не отходя от кассы. И тут война, чучмеки какие-то из Карпат вылезли и все сломали. Про личное я вообще молчу. Вот скажи, проклят я?