– Потому что ты увлекся и собрал 159 лет трудового стажа.

– А сколько им надо? – гневно сверкнув очами, спросил мой вспыльчивый дед.

Это только в газетах и на плакатах тогда писали: «Народ и партия едины». А на самом деле и тогда, и сейчас, и триста, и тысячу лет назад народ всегда говорил о власть предержащих: «они», «им», «эти». Народ в России никогда не смешивал себя с властью. Хотя говорят, что в войну единение власти и народа было заметным, что не мешало, например, возить в умирающий от голода Ленинград самолетом из Ташкента персики к столу бывшего тогда там «на хозяйстве» секретаря ЦК.

– Так сколько им надо? – повторил дед.

– Им надо двадцать пять лет, – ответил я в тон деду, – можно, конечно, чуть больше, но не 159 лет – такая продолжительность жизни еще не отмечена среди людей.

– Ну, если ты такой грамотей, сделай так, как им надо, – миролюбиво согласился мой увлекающийся дед.

– Договорились, – сказал я и отобрал из общей кучи нужное количество нужных бумажек.

Как и миллионы других граждан Союза Советских Социалистических Республик, мой дед Адам получил пенсию по старости, хотя и работал после этого еще не один год.

А я до сих пор жалею, что не выпросил у него на память те чудные счеты, на которых я, трехлетний, отталкиваясь от глиняного пола босыми пятками, исполнял свою «Формулу-1». Я бы сейчас повесил те счеты у себя на гвозде на даче и любовался ими просто так, даже не подсчитывая убытки – ни свои личные, ни в общенациональном масштабе.

Может создаться впечатление, что у меня нет никаких радостных воспоминаний о школе.

Такие воспоминания, конечно же, есть. Одно из них я особенно хорошо помню. В одной из школ на стене гардероба висело объявление: «Выдавать учащимся одежду до окончания уроков категорически запрещается».

Я никогда не мог досидеть в школе до окончания уроков. Обычно мой организм выдерживал два, максимум три урока. Потом я вспоминал, что мне надо забирать из детского сада единоутробного брата Вову, и на перемене шел в гардероб. Там я протягивал мой номерок, и гардеробщицы тетя Нафисат или тетя Поля с восторгом протягивали мне мою одежонку. До сих пор помню, какой радостью светились лица этих пожилых женщин, да и я улыбался им в ответ очень искренне и дружелюбно.

Тетя Поля даже иногда осеняла меня мелким крестом вослед и приговаривала:

– Шагай, шагай, миленький, без тебя здесь спокойнее.

Так что радостные впечатления были.

Я окончил десятилетку не в семнадцать, как все, а в восемнадцать лет, потому что два года сидел в восьмом классе. Та же самая история повторилась и с моей младшей дочерью Зиной, что, правда, не помешало ей в двадцать семь лет стать Главным редактором крутого немецкого журнала. Я тоже развивался скачками, которых от меня никто не ожидал, кроме моего любимого деда, который вопреки всея и всем свято верил в своего внука. Хотя после работы на заводе, службы сначала на Флоте, а затем в Армии я окончил университет только в двадцать семь лет, но зато моя дипломная работа по археометаллургии была зачтена как кандидатская диссертация, а в тридцать два года я стал доктором наук и прочно обосновался в своей профессии.

И с тех пор мой дед Адам всегда говорил обо мне, значительно приподнимая над головой указательный палец правой руки:

– Ну, что? Поняли?! Он еще покажет себя!

А пока что я был отпетым, хотя и очень начитанным, лоботрясом, и верил в меня только мой любимый дед Адам. А моя мама частенько говаривала с тяжелым вздохом:

– Смотри, сынок, останешься на всю жизнь умным слесарем.

И она, и я прекрасно понимали, что быть просто среднестатистическим слесарем это одно, а быть умным слесарем, то есть начитанным, много знающим, тонко чувствующим и многое понимающим, – это совсем другое дело. В дальнейшей своей жизни я несколько раз встречал этих «умных слесарей», которым дай бы диплом и ученое звание, так они были бы отличными профессорами.

Для моей мамы Зинаиды Степановны и отчима Павла Александровича вопрос о высшем образовании был совсем не праздным. И моя мама, и мой отчим хотя и были людьми высокоинтеллектуальными с большим чувством юмора и самоиронии, но по разным причинам не получили высшего образования, а, как и подобает самородкам, до всего доходили сами, своим умом и своим путем.

Семь классов я окончил у деда в Кабарде, куда, кажется, он, я и бабушки переехали из Дагестана после моего четвертого класса. Почему переехали? По причине весьма печальной и для нашей семьи, и для аула под синей горой со всеми его жителями, и для нашей конторы, над крыльцом которой развевался дымно-розовый флаг с серпом и молотом, и для коров в коровнике, и для жеребенка Ви, который стал могучим жеребцом, и для моего друга волкодава Джи, который совсем постарел и целыми днями искал на обочинах целебную траву, которая должна была омолодить его чудным образом.

Если перевернуть известную поговорку, то получится как раз наш случай: не было бы несчастья, да счастье помогло. А счастье состояло в том, что на нашей равнине геологи нашли нефть, притом, как говорили, очень высокого качества – хоть сразу заправляй в двигатели без всякой очистки. Насколько последнее было правдиво, я не знаю и сейчас, а тогда поставили вышку, пробурили скважину, ударил фонтан нефти и понеслось, поехало.

Наш колхоз со всеми его работниками, хакимами, живностью, инвентарем и конторой, над крыльцом которой так гордо реял выцветший на солнце, дожде и ветре флаг с серпом и молотом, фактически, как солдат по тревоге, перебросили на новое место дислокации, километров за сто с лишним, куда-то под Хасавюрт. Хорошо, что дело было летом и до холодов люди нарыли там землянок и хоть как-то смогли обустроиться на новом месте. Мой дед Адам, как вольнонаемный, отказался переезжать, хотя несколько раз ездил на новое место, помогал налаживать технику, и прежде всего автомобили, которых в те, послевоенные, времена у нас снова было много.

Метров за триста-четыреста от нашего дома с разных сторон поставили еще четыре буровые вышки, установили насосы-качалки, которые круглосуточно кланялись матушке-земле за откачиваемое из нее черное золото.

Тогда я впервые в жизни увидел, как, оказывается, легко и просто можно уничтожить то, что нажито десятилетиями неустанного труда и любви. Я имею в виду, прежде всего, те десятки гектаров виноградников редчайших сортов, которыми славилась наша долина, белый аул под синей горой, который существовал, наверное, не одно столетие. Наверное, белый аул под горой и не видел проходивших здесь в походе на Индию воинов Александра Македонского, но видел много чего другого, может быть, не менее важного, но канувшего в Лету без следа.

не зря так написал наш великий поэт Гавриил Романович Державин, он знал толк в ходе истории и в ее своенравных причудах.

Ах, как хотелось Гавриилу Державину поймать Емельяна Пугачева! А если бы вице-губернатор Казани таки поймал то ли злодея-простолюдина, то ли монсеньора Пугачева, как упоминала его в письмах к Вольтеру Екатерина II? Да, если бы поймал, то тогда, наверное, не было бы «Капитанской дочки» Александра Сергеевича Пушкина, или, во всяком случае, она бы точно была другой.

Но не поймал Пугачева Державин, и теперь у нас есть навечно и «Капитанская дочка», и с Пушкиным случилось все так, как случилось: «Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил».

А что касается памяти людской, то в ней действительно остается что-то только «чрез звуки лиры» – то есть через литературу и искусство… И «чрез звуки трубы» – речь идет о боевой трубе, призывающей к битве. И чем больше крови пролил тот или иной полководец или тиран, тем ярче имя его в народной памяти, а за ней и в писаной истории, которая всегда – мнение победителей. Побежденные не пишут своей истории просто потому, что для этого у них нет возможностей.