– Потому и не может, что оперировал, вы же моего мужа знаете.

– А-а, ну да, конечно, в этом смысле, да, – замяла разговор портниха тетя Зоя, исключительно талантливо одевавшая Ксению и наравне с дядей Рафиком тоже неоспоримо претендующая на первенство, но по своей, дамской, линии.

Разговор тетя Зоя замяла, но вечером, примерно через час после того, как Адам вернулся домой, в дверь квартиры кто-то поскребся.

На пороге стоял дядя Рафик с метром на шее и со свертком подмышкой.

– Разрешите заходить? – церемонно поклонившись Ксении, спросил худенький, седенький дядя Рафик в маленьких круглых очках на большом носу.

– Заходите, пожалуйста, очень приятно вас видеть, – запела Ксения, сразу смекнувшая, что к чему.

– У меня тут нечаянно остался один не очень плохой отрез, а я слышал – один молодой мужчина уезжает в Москву и надо быстренько нарисовать ему костюмчик. Адам Сигизмундович, разрешите мерку снять? – Дядя Рафик был один из немногих, правильно выговаривающих отчество Адама. В детстве его учили играть на скрипке, а потом, в силу сложившихся семейных обстоятельств, отдали в ученики к портному. Но музыку дядя Рафик любил страстно, особенно классическую, и был одним из завсегдатаев местной филармонии.

– Ойстрах, говорят, к нам приедет, а вы уезжаете, какая жаль! – снимая с Адама мерку, сказал портной.

– Да, Ойстраха я не слышал, – сказал Адам, – но ничего, Ксения сама сходит.

– Чего это я одна пойду? – воспротивилась Ксения.

– Почему одна – детей возьми. Дядя Рафик, вы поможете им с билетами на Ойстраха?

– Обязательно, – пообещал старый портной, а слово его было крепко.

При советской власти происходило много дурного, но случалось и много хорошего. Например, широко пропагандировалась великая, большая музыка, и большие музыканты первого ряда – Рихтер, Гилельс, Ойстрах и другие в этом роде – концертировали не только в Москве и европейских столицах, а неутомимо ездили по городам и весям необъятного СССР.

На концертах московских знаменитостей в первом ряду всегда сидела известная в городе косметолог Розалия Семеновна – она занимала два кресла: в одном помещалась ее тучная фигура, а на другом лежали дамская сумочка и китайский веер, которым она иногда обмахивалась. В том же первом ряду сидели и дядя Рафик, и несколько зубных врачей-протезистов, и другие необходимые люди в том мире взаимных услуг, который тогда царил не только в этом городе. Адам Сигизмундович тоже был не из последних нужных людей, но в первый ряд они с Ксенией никогда не садились, а просили для себя седьмой – сразу после прохода из боковых дверей.

Костюм был сшит за неделю и, несмотря на единственный замер и отсутствие хотя бы одной примерки, сидел на Адаме, как влитой. К костюму пришлось шить туфли, это тоже удалось устроить через другого пациента. Известный во всем городе сапожник первой руки Арам Гамлетович сшил замечательно мягкие, теплые и в то же время модельные туфли. А когда Адаму купили еще серое пальто-реглан, вернее, «достали с базы», да светло-серую шляпу, да Ксения еще принарядила его в белую рубашку с галстуком, то результат получился ошеломляющий.

– Папочка, ты у нас самый красивый красавец на всем белом свете! – подвела итог Глафира Адамовна. – Когда я вырасту, я точно на таком дяденьке женюсь!

– Дурочка, выйдешь замуж, – поправила ее старшая сестра Александра.

В жизни людей многое определяют слова, а еще большее определяют поступки.

– А это что ты сунула в чемодан?! – возмутился Адам, обнаружив закатанную консервной крышкой литровую банку черной икры.

– Ну как же, Адась? У Александры дочь Катя, а дети очень любят черную икру. Это наши заелись.

Скоро поезд остановился на полустанке Чирюрт. Когда-то, тринадцатилетним, Адам сбегал из дома и дошел до этого полустанка в степи. Причины сбегать из дома не было никакой, если не считать жажду странствий, а это в тринадцать лет очень веская причина. Так что и маленький Адам сбегал в Китай не случайно, получается, что это было у них наследственное, как сказали бы сейчас, генетически предопределенное. До полустанка от города было километров восемнадцать, и, придерживаясь как ориентира железнодорожного полотна, Адам топал себе и топал.

Тогда у всех нормальных людей деньги лежали в тумбочке, и потому, что их было в обрез на житьебытье, и потому, что так было удобно: надо – взял. Адам взял из тумбочки у матери совсем немного денег, меньше чем третью часть, а из тумбочки у отца – две пачки папирос «Наша марка». До тех пор он не курил, но, выходя на самостоятельный путь, решил попробовать. Попробовал уже далеко, в открытой, пахнущей чабрецом и полынью вольной степи. Он слышал, что пацаны говорили: «Надо затягиваться». Он и затянулся, да так, что аж в затылок стрельнуло, а из глаз посыпались искры и полились слезы. Задохнувшись табачной вонью, он долго отплевывался, а потом выбросил обе пачки папирос в придорожный бурьян и навсегда закончил с курением, даже на фронте не курил.

Дело было летом, неяркое, большое солнце над степью садилось медленно, и было видно вокруг так далеко, что, казалось, и горизонта почти нет, а есть одна бескрайняя даль и воля. В этот день Адам впервые в жизни почувствовал себя один на один с миром, это было поразительное чувство, которое он запомнил на всю жизнь.

Когда стемнело, он стал идти по шпалам, потому что так было гораздо надежнее в потемках. Взошел остророгий месяц «молодик», и Адам подержался за денежки – мама всегда так делала, чтобы деньги водились. Накатанные до блеска рельсы вели вперед и вперед. Иногда проносились товарняки, и Адам сходил со шпал между рельсами в полосу отчуждения. Товарняки обдавали ветром и грохотом и напоминали о том, что он, Адам, все же не одинок в этом мире, что мир огромный и возят по нему всякую всячину из конца в конец, сплошь и рядом одно и то же, только в противоположные стороны. Когда солнце уже зашло, но еще мерцал над землей жемчужный прозрачный свет, на глазах Адама прогрохотали два длинных железнодорожных состава с платформами, груженными песком: один – в сторону Баку, а другой – в сторону Ростова.

Он шел долго, ноги устали скакать по шпалам, наконец, замерцали вдали огоньки полустанка, на котором Адам надеялся взять билет до Ростова. И тут, откуда ни возьмись, его окружили огромные волкодавы, так называемые кутанские собаки, охраняющие овец на кутанах – летних пастбищах. Собак было восемь, и они уселись вокруг Адама, застывшего посередине железнодорожного полотна на шпале. Когда-то, где-то он слышал, что главное в таких случаях не двигаться с места, и он не двигался. Минуту, две, три, пять… Сколько прошло еще минут, он не знал и не помнил. Он видел перед собой только добродушные морды огромных кавказских овчарок, способных разорвать его за секунды. Когда он переминался с ноги на ногу, собаки подвигались к нему поближе и чуть слышно рычали. Страха не было, была только леденящая душу скованность. И вдруг он увидел самое страшное: светлый глаз стремительно приближающегося поезда. Колеи было две, но Адаму показалось, что поезд идет именно по его колее, значит, спасенья нет никакого.

– Гхайт! Гхайт! Гхайт! – раздался призывный клич чабана и щелкающий звук бича. Все восемь собак тут же снялись с места и бросились в черную степь. Адам успел сойти на полосу отчуждения, а поезд с железным свистом и грохотом действительно прошел по его колее.

До утра Адам продремал среди нескольких других пассажиров в помещении станции, на скамейке. А когда утром открылось окошко кассы, он тут же попробовал купить билет.

– Мальчик, а ты в сандаликах? – почему-то спросила кассирша.

Адам утвердительно кивнул головой.

– Сейчас, сейчас, подожди, – сказала кассирша и тут же вышла из своей крохотной комнатки куда-то в глубину помещения.

Через две-три минуты к Адаму подошел откуда-то сзади милиционер и спросил, читая бумажку:

– Ты Домбровский?

Случилось так, что от страха за своего единственного сыночка его мама забыла все, кроме того, что на нем сандалии из свиной кожи – их купили ему позавчера. Так что в телеграмме, разосланной по всей линии, и было сказано только про сандалии и про то, что на вид мальчику 12–13 лет.