Анна Ахмедовна выключила газовую горелку. Пламя погасло тихо, без хлопка, который обычно указывает на плохое качество газа или на то, что газ кончается. Нет, газ был хорошего качества, и его оставалось в баллоне еще достаточно много. Она стала вспоминать, когда ей этот баллон привезли: то ли месяц тому назад, то ли полтора? Так и не смогла вспомнить. Только подумала лишний раз о том, что газ почти не расходуется ею. Плеснула в чайную чашку утренней заварки из маленького фарфорового чайника кузнецовского завода, долила кипятка. Заварной чайничек – единственная вещь, оставшаяся еще с тех незапамятных времен, когда была жива княгиня – бабушка Анны Ахмедовны по отцу. По отцу она была из князей, вернее, из местных князьков – обедневшие, фактически утратившие все сословные привилегии еще в конце прошлого века, они добывали свой хлеб насущный воинской службой и славились не одним только умением сидеть в седле, джигитовать, носить черкеску, но и вольнодумством. От бабки и достались ей в удел эти баснословные волосы да царственная осанка. Когда она шла от плиты к столу, распущенные волосы тяжело и мягко терлись о плечи, словно живые, ниспадали волнисто по всей спине гораздо ниже пояса. Если бы время от времени она не подрезала, не подравнивала концы, то давным-давно волосы выросли бы до пят. Господи, как она мучилась с этими волосами, но зато как они выручают ее теперь!

Разве можно допустить, чтобы волосы сбились в колтун?

Нельзя. Значит, надо их холить, надо смотреть за ними. И она смотрит, как за живым существом, вполне самостоятельным, дающим и ей зацепку в этой жизни, как бы оправдывающим ее право на существование.

Особенно важно то, что волосы до сих пор живые – они растут, на месте выпавших или вычесанных гребнем возникают новые, они блестят и струятся под гребнем, как молодые, будто и не одного возраста с хозяйкой. Глядя на эти холеные волосы, она даже подумала однажды: «Вот что значит хорошая жизнь!» И позавидовала своим волосам.

На ночь она расплетает косы и расчесывает их частым гребнем, а по утрам заплетает и укладывает вокруг головы высокой короной – и вроде бы каждый вечер и каждое утро у нее есть неотложное дело. А только неотложные дела и поддерживают пульс жизни, если что-то можно отложить на завтра или на послезавтра или вообще отложить, значит, это что-то не служит делу поддержания жизни, а может быть, даже и вредно для нее, во всяком случае – излишне.

Трудно даже вообразить, сколько зла не сделано на этом свете лишь по забывчивости, по лености, по охранительному равнодушию. Когда говорят «услужливый дурак – опаснее врага», подразумевают и дурака активного, готового бежать впереди паровоза и быть умнее всех, даже умнее самой жизни. Она давно уже понимала, что если говорить о жизни вообще, о Жизни с большой буквы, то есть в ней какая-то великая саморегулирующая сила, и главное: не бежать впереди паровоза, не лезть на рожон, не дергаться на оживленном перекрестке, когда уже включен красный свет, а стоять и ждать, тогда есть шанс остаться невредимым до зеленого света, а значит, вообще остаться.

Сплошь и рядом то, что когда-то было или считалось дурным, оборачивается хорошим, то, что было обузой, становится со временем достоинством или поддержкой. Взять хотя бы ту же историю с ее волосами – теперь они для нее просто спасение! То, что многие годы было в тягость, обернулось надежной радостью, очень важной для одинокого человека. Для одинокого важней не нечаянные или даренные к празднику, ритуальные радости, а каждодневные, надежные радости собственной выработки.

В эти ночные часы невольного бодрствования Анна Ахмедовна с особенным холодком в душе чувствовала свою ненужность, и сейчас, думая о проскакавших под окнами лошадях, еще раз вспомнила про бедных ишаков, которые однажды стали невыгодны своим хозяевам, и те, против своей воли, выгнали их, выбросили из жизни.

Ее никто не выгонит.

Слава богу, у нее есть самое главное – есть крыша над головой, есть государственная пенсия, способная обеспечить вполне сносную жизнь, есть остатки былого здоровья.

Но кому она нужна?

Внучки воспитываются у няньки. Сын весь в делах, как рыба в чешуе. С невесткой она так и не нашла общего языка.

Может быть, утешиться тем, что каждый человек нужен прежде всего самому себе?

Но это слабое утешение. В сущности, вся наша житейская суета, все дела и занятия – загораживание от неминуемой смерти, постоянное, ежеминутное строительство баррикад на ее пути. Особенно хорошо тем, кому дана страсть к рисованию картин, изобретательству велосипедов, писанию романов или выпиливанию лобзиком – так называемым одержимым. Они одерживают смерть веселее других. А еще лучше деловым, тем, которые, по их заблуждению, делают свою жизнь сами. Будучи практиками во всем, они почему-то вообще не принимают смерть в расчет – весь идеализм, отпущенный им для траты в течение жизни, они почему-то отпихивают со своей дороги, как снег бульдозером, к самому ее тупику, и считают, что загородились наверняка. Анна Ахмедовна не принадлежала ни к одержимым, ни к деловым, а была человеком обыкновенным, во всяком случае так ощущала себя в этом мире, так думала о себе.

Как и все пожилые люди, она частенько не помнила, что ела вчера за завтраком, но зато ясно и ярко помнила кое-что бывшее с нею тридцать, сорок, пятьдесят лет тому назад. Помнила не просто эпизоды или отдельные случаи, а вкус, цвет, запах прожитой жизни.

Попив теплого, жидкого чаю, она принесла из большой комнаты свой вечный «Беломорканал», закурила и порадовалась, что в свое время не бросила курение, к которому пристрастилась в молодости. Вернее, бросала, но ненадолго – на время беременности и кормления ребенка, а потом закурила снова. Курить она научилась в госпитале: сворачивала цигарки раненым, прикуривала, да так и втянулась. Хорошо, что она пристрастилась тогда к курению; при папироске все-таки не так одиноко и всегда как бы при деле. Так что и папироска, бывшая когда-то дурной привычкой, теперь, на старости лет, обернулась чем-то вроде соломинки для утопающего. Анна Ахмедовна усмехнулась своим мыслям, ткнула окурок в отсвечивающую в полутьме хрустальную пепельницу.

Казалось, каждая жилочка, каждый капилляр, каждая клеточка ее тела хотя и обветшали, но зато так приноровились друг к другу, что благодаря своему новому согласию работали без надрыва и натуги, наверное, самым удачным образом. Если раньше она едва высыпалась за семь-восемь часов, то теперь ей вполне хватало трех-четырех. С годами все дальше и дальше в глубину виделись в мельчайших подробностях прожитые дни, вплоть до той минуты, когда она впервые запомнила жизнь, осознала, что существует на свете.

Первое воспоминание ее жизни была не картинка, не эпизод, а запах. Запахи…

Она проснулась, а вернее, вышла из небытия, от обоняния смешанных запахов жареного лука, вареной картошки, подсолнечного масла, теста и острого аромата черного молотого перца, которым посыпали фарш. Все эти составляющие она определит словами потом. А пока мать варила вареники с толченой картошкой и жареным луком – именно этот набор таких вкусных, таких домашних запахов стал для нее навсегда паролем семейного благоденствия и самых надежных радостей, прочно огражденных от зол и превратностей жизни попечением родителей. Наверное, ей было тогда годика два или три… Она проснулась утром в своей кроватке и запомнила навсегда запах вареников с толченой картошкой и жареным луком как бесспорный факт своего существования на земле. В тот момент она впервые как бы вырвалась из бессознательного хаоса и всеобщности мира, выделилась в нечто цельное, самостоятельное, обособленное от всего прочего, что ее окружало. Она осознала на миг свое я и как бы подумала: вот это – Я! А все прочее – и голубые прутья кроватки, и запах вареников, и солнце в окошке, и мама на кухне, все прочее это – Они. Другие, другой, другое…

Сходное чувство возникло у нее в молодости, после операции, когда отошел наркоз, когда она вяло всплыла из сонной одури на поверхность бытия и вот так же вдруг ощутила не только факт своего существования, но и своей отдельности от всего прочего.