В то утро, когда я впервые, набирая в вашем дворе воду, увидела Алешу, он пошел за мной и Шурочкой, стараясь помочь нам нести чайник. С этого часа и до того мгновения, когда поезд унес его на фронт, он ни на минуту не оставлял меня. Он все смотрел, смотрел, смотрел на меня и все время старался чем-нибудь порадовать меня, помочь, рассмешить. То закармливал меня пирожками, то чинил мои разлезшиеся по швам туфли. И где он этому только научился! То, держа меня за руку, бегал устраивать маму на работу, то разыскивал нам жилье. Если ему приходилось ненадолго оставить меня одну, он возвращался всегда такой запыхавшийся и с такой тревогой, как будто уже потерял меня навек, и так радовался, так не мог насмотреться на меня. Нет, тогда у нас не было разговоров о любви, мы даже никогда и не думали о ней, просто мы не могли друг без друга. Казалось, не будет конца и края нашим разговорам. Да, любить, наверное, можно несколько раз, но встретить человека, который был бы продолжением твоего «я», можно только однажды, и то такое счастье выпадает на долю не каждому. Я знала это счастье и сама его перечеркнула. Не значит ли это, что я просто отказалась от себя самой?..

С первых дней нашей дружбы-любви его мучило предчувствие разлуки, и чем дальше, тем острее. А я, глупая, смеялась, когда он, запыхавшись (потому что всегда не шел, а бежал ко мне), каждое утро ни свет ни заря стучался в окошко нашей сторожки в госпитале, где мама работала вахтером. Он все уговаривал меня пойти к вам домой, а я не решалась: я ведь выросла в рабочей семье, а ваша была профессорской. Он говорил мне, что его мать только что вышла замуж за человека, которого давно любила. Он говорил, что этот человек, то есть ты, – многознающий, энергичный, умный и совсем не важный. Когда я спросила, хороший ли ты человек и любит ли он тебя, он ответил: «Понимаешь, Лиза, он весь сам для себя». Я тогда не понимала этого, а теперь часто думаю, как точно он, тогда шестнадцатилетний мальчишка, чувствовал тебя. Да, это верно: ты сам для себя, и от этого все наши несчастья.

Однажды, очень смущаясь, он сказал, что у него нет тайн от матери, что дальше он не может, чтобы его мама не знала меня.

– Ты ее полюбишь, Лиза, она все-все понимает, как мы с тобой, – говорил он мне, когда мы с ним поднимались по лестнице. Я переступила порог вашего дома, но ничего не видела перед собой. Только на лестнице я узнала, что Татьяна Сергеевна, его мать, не только профессор, но даже доктор медицинских наук и директор института.

Вы с Татьяной Сергеевной пили кофе. Боже, какое мученье было для меня сесть рядом с вами за стол и пить кофе, который я никак не могла проглотить! Как рассыпала печенье, разбила блюдце, ты даже, наверное, не помнишь, а меня столько ночей преследовал кошмар этого кофепития. Нет, у нас не получилось дружбы с Татьяной Сергеевной. Она мне тогда показалась ослепительно красивой и важной, и было невозможно, неестественно подумать, что Алеша, сын этой молодой, надменной и красивой женщины, так высоко вознесенной жизнью, чинит мне туфли и ходит всюду за мной, будто крепко пришитый.

С тех пор два года я не переступала порога вашего дома, как ни уговаривал, как ни просил меня Алеша. Татьяну Сергеевну и тебя я только видела издали на улице, и вы оба казались мне недосягаемыми людьми из другого мира. И вот только когда Алешу забрали в училище, когда он получил уже повестку, Татьяна Сергеевна пришла с Алешей ко мне домой сама. Это был мой день рождения, я ее не приглашала.

– Мы должны, Лиза, быть друзьями. Это никуда не годится, что вы нас дичитесь. Сегодня день вашего и Алешиного рождения (у нас с Алешей был один день рождения). Мы проведем его вместе! – и тут же добавила, не удержалась: – Прошлые два дня рождения его никто не видел, он возвращался домой только поздно ночью.

– Мама! – испугался Алеша.

– Хорошо, хорошо, – беря меня под руку, рассмеялась Татьяна Сергеевна. – Кто прошлое вспомянет, тому глаз вон!

Никогда не забуду, как мы первый раз шли по улице втроем. Она, высокая, стройная, с черными локонами до плеч, гордо несла свою красивую, надменную голову. Но я не знаю почему – может быть, потому, что рядом были Алешины серо-синие глаза, или потому, что на мне было нарядное белое платье, а может быть, потому, что мне в тот день исполнилось восемнадцать лет, – но смотрели все: и мужчины, и женщины, и даже дети, особенно девчонки, – смотрели на меня. И это видела Татьяна Сергеевна, хотя и не показывала виду, но я чувствовала. Так уж устроено сердце женщины с колыбели, что она все понимает, все видит, все предугадывает, если рядом идет соперница. В Татьяне Сергеевне я с первого дня почувствовала соперницу.

Мы обе любили Алешу, и она меня к нему ревновала, да, да, ты не спорь, ревновала всегда, потому что уж очень он меня слушался. Но передо мной на первых порах внешне она никогда не показывала этой женской ревности, а я все до мельчайшей черточки видела и понимала. Но я ее мысленно великодушно прощала, да не просто прощала, а еще посмеивалась, конечно, тайно, мысленно посмеивалась над ней. Алеша был больше мой, чем ее, и поэтому я ничего не боялась. И еще где-то в глубине души я никогда не могла простить ей своего унижения с этим проклятым кофепитием, хотя в чем, казалось, она была передо мной виновата. Но это воспоминание навсегда так и осталось в моем сердце, будто обломившаяся иголка. Так мы и шли по улицам, а вслед нам голопузые мальчишки кричали:

– Жених и невеста – тили-тили тесто!

Татьяна Сергеевна смеялась и покусывала губы. А мы с Алешей не краснели и не смущались: мы уже давно с ним привыкли к мысли, что мы жених и невеста, что мы всю жизнь всегда будем вместе. А Татьяна Сергеевна, видно, к этому привыкнуть никак не могла.

Я во второй раз перешагнула порог вашего дома, но для меня все в нем сейчас было так, словно я видела впервые и натертый паркетный пол, и огромные окна с двумя парами штор сразу, темными гобеленовыми и белыми тюлевыми, и черный открытый рояль, и огромное зеркало, и в кабинете, куда были открыты двери, стеллажи с книгами. Меня даже не испугал нарядно сервированный, с цветами и хрусталем, протянувшийся через всю комнату стол, удивительный, словно занятый из какой-то другой жизни. Тогда ведь люди ели мамалыгу, затирку, пили чай с сахарином, а на том столе была черная икра, сыр, фрукты, вино. Но не это, нет, не это развеселило меня. Не помню, ела ли я что-нибудь в тот вечер. Наверное, да. Ведь не мог же Алеша не накормить меня.

Мы всё танцевали с Алешей в тот чудный и страшный вечер. Гости аплодировали нам и говорили, может быть, чтобы польстить Татьяне Сергеевне, она ведь накормила их таким вкусным ужином, говорили, что не видели лучшей пары, чем мы с Алешей, говорили, что мы созданы друг для друга, говорили, чтобы сделать приятное, но это было неприятно ей, и только одна я видела и понимала это, только одна я, даже ты и Алеша не понимали.

Помнишь, из вежливости – ты ведь очень воспитанный человек, – когда Алеша на минутку вышел покурить, ты пригласил меня «на тур вальса».

Первые секунды, когда я танцевала с тобой, я опять себя чувствовала неуклюжей и скованной, как тогда, когда опрокинула кофе. Вошел Алеша, улыбнулся мне, я улыбнулась ему и снова обрела силу. Я чувствовала, что за каждым моим движением следят Алешины глаза.

Ты был хорошим партнером в танце, и это меня тоже радовало. Хотя ты и кружился рядом, но тебя я еще не видела, как-то не отличала от всех. Вдруг мне стало не по себе, и губы сразу перестали улыбаться. «Что еще?» – подумала я и встретилась взглядом с Татьяной Сергеевной. Она стояла в другой комнате, в кабинете, делая вид, что ищет какую-то книгу, а сама смотрела на меня и на тебя. Смотрела, и в глазах ее горел недобрый огонь. Ты не поверишь, как и я в первую минуту не поверила, – она глядела на меня с ненавистью. Я убеждала себя, что это мне показалось. Мне обязательно захотелось проверить, убедиться. И тут я первый раз посмотрела на тебя. Ты мне не понравился – высокий, сухой, чопорный и ужасно старый, а ведь тебе тогда было всего тридцать семь. Мне сделалось смешно. Я вдруг начала с тобой кокетничать, болтать, мне стало безумно весело, и мы танцевали, танцевали с тобой, хотя все уже сели за стол. Татьяна Сергеевна угощала гостей, но я чувствовала, что она ревнует ко мне. Это меня очень удивило и совершенно для меня неожиданно поставило между мной и Татьяной Сергеевной знак равенства. Я ужаснулась и очень обрадовалась: почувствовала себя вдруг взрослой и сильной, какой-то новой для себя, неизвестной, но очень заманчивой силой. Я очень боялась тогда потерять эту силу так же неожиданно, как приобрела ее. Целый вечер проделывала опыты, испытывала эту вдруг нежданно-негаданно откуда появившуюся силу и убеждалась: да, да, да, она никуда не уходит, она моя. Все мужчины, все, кто был за столом, были со мной так любезны, так предупредительны. Но больше всего меня поражало, что Татьяна Сергеевна злилась (нет, она не показывала виду!), что ей неприятно, когда я с тобой танцую, а я нарочно, чтобы еще и еще убедиться в этом, почти все время танцевала с тобой. Алеша смеялся, потому что мне было весело, но Татьяна Сергеевна не смеялась. В тот вечер я стала взрослой.