– Вот такие дела, – Николай развел руками.

– По машинам! – пронеслось по колонне.

– Счастливо, мать! – хрипло выкрикнул старшина и, резко открыв дверцу, опустился на разогретое солнцем сиденье.

Едко пахнуло в горячем воздухе из выхлопных труб; поднимая пыль, колонна выползла из желтой шкуры улицы.

Медленно двигалась автоколонна, и уже на третьем километре закипела вода в радиаторе полуторки Николая.

Старшина вывел машину на обочину, остановился. Колонна ушла. Николай отвернул пробку радиатора: хлопнул выстрел, кипятком плеснуло на капот.

«Степь. Воды здесь не будет. Придется ждать, пока остынет», – подумал Николай и полез под машину проверить рулевое управление: заметил он, что на поворотах руль что-то водило в сторону.

Под машиной было низко и уютно. Старшина лег на спину, потянулся. «Вздремнуть бы, – подумал, – всю ночь за бубликом».

Старшина лежал, боролся с дремой и ничего не делал. Мимо прошли знакомые босые коричневые ноги. Николай вылез из-под машины.

– Эй!

Патимат обернулась.

– Давай, давай, мыслимо ли топать? – Он схватил старуху за руку и потянул к машине.

Патимат снова сидела на мешках со старым солдатским бельем и думала о том, какие эти русские непонятные люди.

Колонну они догнали и долго ехали в туче пыли, по праву последних.

В Гудермесе новобранцы, которых перебрасывала авторота, должны были грузиться в эшелоны, и машины опустели. Прошел слух, что здесь будут стоять суток двое, пока не получат грузы. Слух этот подтвердил Николаю ротный писарь Семен, его земляк.

Бойцы повеселели, подумывали отдохнуть среди гражданских, да командир распорядился сразу после обеда отогнать машины за город, от греха подальше.

В зеленом плоском котелке принес старшина гороховый суп, в крышке от котелка белый ком разваренной пшенки, о бок горячо билась фляга с чаем. Подошел к кузову, видит, старуха стоит лицом к брезентовой стенке на коленях, только коричневые ступни на него смотрят. Шепчет что-то, руки к потолку вскидывает. Николай тревожить не решился, отошел в сторонку.

«За сынов молится, никак нельзя помешать, – уважительно подумал старшина, – чья-чья, а уж материнская молитва дойдет».

Когда Патимат кончила молитву, Николай влез в кузов. Поставил на лавку котелок с супом, крышку с кашей, флягу притулил к борту, к фляге – горбушку хлеба с двумя кусками сахара. Вытянул из-за голенища алюминиевую ложку в белой тряпице, протер и приставил к котелку.

– Снидайте, мамо! – И ушел. Удивленная старуха слова сказать не успела.

Запасы Патимат, которые она брала из аула, давно кончились: четвертый день она клала за щеку крошки, которые удавалось найти в опустевшем хурджине, и медленно их сосала.

– Баркала, баркала, – шептала Патимат. Разломила хлеб, третью часть положила к себе на колени, ложкой разделила кашу. Суп есть не стала – вдруг там дунгус[8]. Поев, аккуратно облизала ложку и сложила все рядком.

Через полчаса Николай вернулся.

– Мамо, шо ж вы так плохо? – пододвинул он котелок с супом.

Патимат замотала головой, показывая пальцем, что это должен съесть он, Николай, а она уже сыта.

Николай проголодался и отказываться не стал.

Отобедав, он сдвинул два набитых бельем мешка, прилег и задремал. Он не слышал, как Патимат тихонько сняла с него сапоги, размотала портянки и повесила их на борт кузова просушиваться. Пустым ворсистым хурджином стерла пыль с солдатских сапог, поплевала на них и протерла до блеска.

– По ма-ши-нам!

Подскочив, Николай сел, несколько секунд недоуменно смотрел на босые ноги.

– Тю, тю, мамо, да шо ж вы за мной, як за малым дитем, – оторопело проговорил он.

Не успел старшина опомниться, как Патимат нагнулась над ним, привычно и быстро обмотала его ногу сухой портянкой и ловко натянула поблескивающий глянцем сапог.

– Мамо, да господь с вами, мамо, я сам, – вскочив и подпрыгивая на одной ноге, вскрикивал старшина. Слезы сладким комом поднимались в его большом горле.

Скоро колонна вышла за город и разместилась в степи, поросшей кустами верблюжьей колючки.

Остаток дня шоферы спали в тени машин, кто вытащив сиденья, а кто – просто раскинув по земле руки.

Патимат утомилась сидеть в кузове и слезла на землю. Хурджин с кинжалами задвинула за ящик, в уголок, замаскировала, а ружье взяла с собой. Во-первых, боялась его оставить, а во-вторых, решила, что если война, то надо ходить с оружием.

Солнце уже кренилось к ночи, крупнело на глазах, оседало в землю. Близилось время вечерней молитвы. Спал старшина Николай, спала рота, разноголосый храп шел от земли.

«Вот и Урус-Ратл, – думала Патимат, глядя на большую равнину. – Значит, скоро будет то место, где идет война. Наверно, оно вон за той далекой грядой холмов. Плохо там, плохо, если столько воинов, столько мужчин берет война. А я все еще в дороге, все еще не вложила оружие в руки сыновей моих, да простит Аллах мою медлительность. Кто знал, дети мои, что русская земля такая большая! Скоро солнце коснется земли, пора молиться».

Долго и горячо молилась Патимат перед лиловыми головками верблюжьей колючки, ружье лежало рядом с ней.

Командир автороты капитан Крюков и лейтенант Зворыкин, задержавшиеся в городе по делам, возвращались к роте. Они ехали в открытом кузове трехтонки, потому что ехать в кузове, на ветерке, было приятней, чем в душной прогазованной кабине.

– Товарищ капитан, товарищ капитан, – вскрикнул лейтенант, и в белесых глазах его плеснулся страх. – Стой! Стой! – кулаками забарабанил он по крыше кабины.

Машина резко остановилась.

– Вон! Вон! – лейтенант показывал пальцем в степь.

– Чудеса! Старуха с ружьем топает, – удивился комроты.

– Товарищ капитан, я ее приказал в Хасавюрте высадить. Она ехала в машине Гриценко, как же она очутилась здесь? Невероятно!

Крюков перегнулся через борт к окошку кабины, бросил водителю:

– Вань, а ну подрули вон к бабке.

Приминая дырявой грудью радиатора кусты верблюжьей колючки, машина подкатила к Патимат. Крюков и Зворыкин спрыгнули на землю.

– Куда путь держишь, мать? – спросил Крюков. Патимат молчала.

– Немая она или по-русски не кумекает. Видали, как одета-то: на голове простыня, а из-под платья штаны, – должно, татарка, – сказал шофер.

– Ты что, с таким диковинным ружьем на войну собралась? – пошутил Крюков.

Патимат обрадовалась, услышав знакомое слово – «война».

– Война, война, – закивала она, улыбаясь и показывая в сторону заката. – Война. Магомед, Султан – война. – И, ударив себя по груди, добавила: – Патимат – война, – и закивала быстро и часто. – Гяур – паф! Гяур – паф! – старуха сделала артикул ружьем.

– Понятно! – снимая с головы фуражку и вытирая носовым платком потный, перепоясанный красным обручем лоб, улыбаясь, сказал Крюков. – На фронте у нее, видать, сыновья, и она к ним топает. Только вот зачем, не пойму? Ну-ка, дай ружье, гляну…

Патимат отпрянула.

– Эге, ты, брат, старуха что надо: службу знаешь – оружие не даешь, – рассмеялся Крюков.

– Да, уставная старушка, – поддакнул шофер. – Таким ружьишком быстро гяура – паф-паф! Ох, приморила!

И даже лейтенант Зворыкин улыбнулся, старуха больше не казалась ему привидением.

– Ну что ж, мать, садись, подвезем землячку, – радушно предложил Крюков, надев фуражку и указывая обеими руками на машину.

Патимат отрицательно покачала головой: она не доверяла этим людям, один из которых заставил Николая высадить ее в Хасавюрте.

– Поезжай, – кивнул Крюков шоферу, – здесь близко, мы пешком.

– Ура! Бабка наша! Ура! Бабка, что еще с Левашей, ура! – хриплыми криками встретила их рота, уже разбуженная командирским шофером.

– Гля, какой трахтамат! Ты смотри! Вот это старуха! Нашла! Чудеса!

Патимат окружили. Она озиралась, ища глазами Николая.

– Да ее ж в Хасавюрте ссадили! Да как же она! – удивлялись шоферы. – Бабка, что сынам оружие несет! Вот дела! А мелют, чудес не бывает.