«Как же это так? — думал в такие страшные для земледельца минуты Мальцев. — Где уродился, где был самый лучший хлеб, тут-то и нет его»...

Был, да полег. От ветра и от собственной тяжести. От перерода. Ни количества не получишь теперь, ни качества, так как и зреть полегший хлеб будет долго, до осенней непогоды, и разными грибковыми заболеваниями будет поражен. И Мальцев признавался:

— Как ни досадно, а в годы с обилием осадков мы получаем менее полноценные урожаи, чем в годы сухие.

Полноценность — это соответствие намолота возможностям года. Правда, показателем этим в практике земледелия никто никогда не пользовался, но Мальцев вспоминал его часто: он позволял ему лучше оценить труд свой. По оценке этой выходило, что в благоприятные годы земледелец недобирает порядочное количество хлеба. Виной тому — перерод, который и оборачивается потерей урожая.

Виноват перерод?.. Да как можно жаловаться на то, что уродились тучные хлеба?

И однажды Мальцев поведал свою мечту сыну Савве:

— Мне страшно хочется, чтобы урожаи в хорошие  годы достигали центнеров сорока, а то и побольше. И это возможно, если не будет полегания.

Для осуществления этой мечты нужна была пшеница с крепкой соломиной, которая несла бы тяжесть колоса, не полегала под этой тяжелой ношей. Будь такой сорт яровой пшеницы — и тогда Сибирь и Северный Казахстан в благоприятные годы сравняются по урожаям с Кубанью и Украиной.

Во многих институтах страны побывал Мальцев, на многих селекционных станциях, но безрезультатно — не вывели такого сорта селекционеры. И, судя по разговорам, не ставили перед собой этой цели. Что ж, ждать нечего, надо браться за дело самому.

Дерзким было это решение. Новый сорт вырастить, да еще со многими заданными качествами — годы нужны. Даже в крупных селекционных институтах, в лабораториях которых никогда не бывает зимы. Годы труда, удач и поражений. Какую же нужно иметь неиссякаемую надежду на успех (а может быть, ответственность перед людьми?), чтобы приступить к делу, завершится которое лет через десять. Да и завершится, каждый селекционер на себе испытал эту суровую истину, не обязательно успешно. Значит, все сначала нужно начинать, а это еще годы и годы надежды и кропотливой работы, которую не поторопишь, как не поторопишь матушку-природу. Жаль, что общество не выработало никаких традиций — чествовать селекционера, добившегося победы. Он сорт новый вывел! А хороший сорт — куда дороже самого крупного золотого самородка.

С подвигом можно сравнить ту работу, которую взялись проделать Мальцевы на опытной станции, единственной в стране опытной станции при колхозе. Ни искусственного солнца здесь, ни просторной, с новейшей аппаратурой лаборатории, ни именитых селекционеров в ее штате. Были обычные для деревни строения, которые любой приезжающий принимал за жилые дома, поэтому спрашивал не без смущения: а где же тут селекционная станции? Показывали: вон, домик о двух комнатах. В одной селекционер стол занимает, никаким оборудованием не заставленный, — работает он преимущественно не здесь, а на опытном участке пропадает; в другой две лаборантки счет ведут выращенному селекционером урожаю: колоски шелушат и зерна взвешивают, отбирают растения с лучшей соломиной и весомым колосом на ней.

Селекционер — сын Мальцева, Савва Терентьевич. Несколько лет назад он заочно окончил сельскохозяйственный техникум, поступал в заочный институт, но раны (война окаянная!) помешали завершить его. Работал в колхозе агрономом, однако с отцом в поле не поладил. Отец требовал, чтобы агроном целыми днями в поле пропадал — нечего за столом в конторе отсиживаться. А ему, инвалиду войны, здоровье не позволяло успевать везде. Из-за этого они частенько вздорили, мирились и снова вздорили. Отец понимал, что сыну нелегко везде поспевать, однако, обнаружив в поле упущение, обрушивал гнев свой на агронома; поле требует постоянного внимания. А однажды посоветовал Савве оставить непосильную должность агронома и заняться селекцией.

— Никуда я отсюда не поеду  — возразил сын.

— А никуда и не нужно ехать. На опытной станции будешь работать.

— Да ты что, отец, в кустарных условиях думаешь новые сорта вывести? — искренне поразился Савва.

— Была бы охота,— ответил отец. — И сроки весеннего сева и безотвальная система земледелия тоже не в институте разработаны, а на колхозном нашем поле.

И убедил. Поехали они вместе в Краснодар к академику Павлу Пантелеймоновичу Лукьяненко — посмотреть, поучиться. Мальцев преклонялся перед этим человеком уже за то, что он создал всемирно известный сорт озимой пшеницы Безостая-1. Он автор и соавтор многих других пшениц, устойчивых к полеганию. До их появления на полях Кубани урожаи собирали в два раза ниже.

— Думаю,— говорил Мальцев сыну,— что и у нас можно удвоить урожаи, если будет такая же устойчивая к полеганию пшеничка.

— Но у них озимые сорта? — все еще не соглашался с ним сын.

— У них озимые, а мы выведем яровые. И чтобы они не только не полегали в дожди, но н засуху хорошо переносили.

Спорил сын с отцом потому, что знал: не скрещивают яровую пшеницу с озимой. А отец надумал спарить именно местную яровую с озимой Безостой- 1. Он надеялся получить совершенно новый сорт, в котором сочетались бы полезные признаки той и другой пшениц. Ему говорили: из этого ничего толкового не получится. Да и как их скрещивать, если колосятся они в разное время?

— А мы,— отвечал Мальцев,— сначала яровизируем озимую, а потом уже будем селекцией заниматься.

Казалось, создать сорт с такими качествами так же немыслимо, как невозможно вывести культуру, которая одновременно была бы н теплолюбивой и морозостойкой.

Многие селекционеры в разных странах мира уже работали над выведеним неполегающих сортов. Программируя их, они видели перед собой короткостебельные пшеницы: только короткий стебель способен выдержать тяжесть колоса. Мальцев ставил совершенно иную цель — создать неполегающий сорт с высоким стеблем, чтобы иметь не только много зерна, но и много соломы, чтобы стерню можно было оставлять высокую. Это позволит оставлять в почве больше пожнивных остатков (он не забывал о неистощительном земледелии), а к тому же при высокой стерне скошенный хлеб будет лучше дозревать и просыхать в валках.

Началась тихая и неприметная работа, о которой обычно никто не пишет. Молчали о ней и Мальцевы. Молчали даже тогда, когда среди великого множества гибридов отчетливо выявились и такие, какие обладали нужными задатками,— не полегали. Но как они будут переносить засуху? Нет, не июньскую, ее они переносили хорошо, а такую засуху, когда не бывает ни дождинки от сева до жатвы. Вот в каких условиях надо еще проверить, чтобы убедиться в их надежности.

Десять лет пройдет в ожидании такого лета. За это время из массы полученных гибридов выделится три новых сорта: один они назовут «Верой» (в честь первой Саввиной дочери, внучки Терентия Семеновича) , другой — «Шадринкой», третий — «Зауральской». Три этих сорта, еще до их окончательного признания государственной комиссией, шагнут с опытных делянок на колхозные поля.

Несдобровать тому человеку, который признался бы, что с нетерпением ждал такой страшной засухи, какая свирепствовала летом 1975 года,— от посева до жатвы не выпало ни одной дождинки. А человек такой был. Он не накликал ее и не знал, когда она явится, но знал — явится, и ждал ее. Ждал, как ждет мудрый старец неминуемую беду, не предчувствуемую, а осознаваемую.

Этим человеком был Мальцев. Он знал: такая засуха, чтобы ни дождинки за все лето, бывала не часто, но все же бывала, а значит, и будет, и ему надо увидеть, как перенесут ее новые сорта — они должны пройти и эту «школу трудностей». Не мог же он рекомендовать их, не испытав в самых крайних условиях, в самых неблагоприятных.

И они выдержали этот труднейший экзамен природы. Меньше 30 центнеров зерна с гектара не уродило ни одно поле, засеянное новыми пшеницами.

Агрономы, приезжавшие в Мальцево, держали в руках золотистые соломины с тугими колосьями. Соломины словно литые или кованые. Видели стерню на скошенной ниве — упругая щетина, способная удержать любую тяжесть скошенного валка. А это — еще одно немаловажное преимущество.