Семена радовало, что и к этому главному делу не надо было ни понуждать сына, ни неволить. Он шел к нему с малых лет. Когда-то для забавы отец смастерил ему плужок — лемех не больше детской ладошки,— которым и забавлялся Тереша с ребятишками: где-нибудь на припеке, куда не залетал ветер, грядки перепахивали. Кто постарше, тот плугом землю ворошил — был пахарем, другой засевал из лукошка, мать старое решето давала, третий тут же боронил такой же крохотной боронкой, а то и пальцами, будто грабельками.

Не попадали тогда в деревню лишь забавные игрушки, не покупал такие мужик на базаре, не ценились они и детворой — пустое. Норовили иметь такие, чтобы «работать» можно, делать отцовское дело.

Игры такие рождали у ребят страстное желание повзрослеть скорее, чтобы можно было запрячь настоящую лошадку и выехать с отцом в поле на пахоту, бороньбу или жатву. Выехать не для того, чтобы за конем в часы отдыха присмотреть или за водой на ключ сбегать, когда отец от жажды изомлеет,— для такой подмоги отец брал сына и раньше. Выехать, чтобы самому боронить, пахать или косить — вот о чем страстно мечтал каждый паренек.

А желание, чтобы оно счастьем стало, должно вовремя сбыться. Ни раньше, ни позже. Раньше сбудется — человек утомиться может, не справится с делом, тяжесть испугает и погасит неокрепшее желание его. Допусти до дела позже срока, когда желанием перетомится, когда лень примется нежить душу и тело, то и не жди тогда старания: человек будет через пень-колоду все делать, лишь бы день до вечера, неведома ему будет радость труда.

Придерживал отец и Терентия. Придерживал, однако учил между делом. А учил так: «Подмогни-ка мне, сынок... Хорошо, молодец». В другой раз скажет: «Поделай-ка, пока отдохну я». Видит, есть и сноровка, и старание, можно и к самостоятельному делу приставлять: «Садись-ка на лошадь, боронить будешь, а я жнивье под овес пахать поеду». И добавил, чтобы сыну ясно было, что не на час остается, а до окончания дела: «Борони, пока семена не заделаешь. Может, шестнадцать, а может, и двадцать следов надо будет сделать».

Вот зачем отец обе лошади запряг (вторая лошадь— от Лысухи приплод). Вот зачем на одну телегу борону положил и мешок пшенички, а на другую сабан. Вот почему одну лошадь выпряг, а другую выпрягать не велел, когда насыпал в лукошко зерна, приладил его на грудь и бережной рукой, по горстке, пошел засевать нивку. Шагнет левой ногой, опишет правой рукой полукруг, и таким же полукругом летит из горстки зерно, по земле рассыпаясь, в трещинки западая.

Нивка невелика, засеял быстро, сказал сыну: «Бо-рони...»—посмотрел, как тот правит лошадью, и, убедившись, что дело это он и без него сделает, поехал на другое поле.

Физических усилий на бороньбе от человека не требуется: сиди верхом на коне да смотри, чтобы вся земля была бороной потревожена. Но старания надо много. И терпения: не один, а шестнадцать заходов по одному месту надо сделать, чтобы все зерна прикрыть земелькою. А борона — рама из деревянных брусьев с железными зубьями — прыгает, не хочет царапать сухую землю, надо приноровиться, к полю присмотреться, выбрать такой ход, чтобы борона меньше прыгала, чтобы всеми двадцатью зубьями рыхлила потрескавшуюся твердую корку.

Так уж в здешних местах повелось издавна — выходили сеять, когда корка на почве подсохнет и растрескается: чем больше трещин, тем лучше, тогда семена западут в них, лягут на ту глубину, где влага есть, где их бороной можно заделать. Однако, чтобы взрыхлить эту корку, требовалось много раз бороной проходить но одному следу.

И все же не эта работа утомляла человека и коня — надсаживались на пахоте. Много сил и сноровки требуется вставшему к сабану — громоздкому неустойчивому, тяжелому деревянному сооружению, поставленному на два деревянных колеса, снятых с тележного передка. Смотри да смотри, держи в руках крепче, чтобы лемех в сторону от борозды не уходил и в борозду не соскальзывал, чтобы лишку не заглубился и наружу не выскочил.

Мучились, уставали на пахоте мужики. Надрывались и тощали кони — к концу пахоты ни в какую упряжь, ни в какую работу уже не годились. Отдых нужен был и хороший фураж. Мужики тоже несколько недель ни за что не брались — все силы на пахоте и севе оставлены. Однако впереди опять была пахота — на паровом поле. И успеть надо до сенокоса — тоже работа не легче.

Вот в этот круг извечных, будничных и трудных крестьянских дел и вступал Терентий. Вступал охотно, со сладостным нетерпением. Радостью полнилось его сердчишко, когда старался взять прокос пошире и когда старание это увенчивалось успехом: «Как у отца!» И чем лучше получалось, тем больше гордился: «И здесь за большого управляюсь!»

Босыми ногами ступал он по земле, а она, теплая и ласковая, ровным пластом отваливалась и отваливалась в сторону, оборачивалась влажной чернотой, от которой исходило над полем и колебалось марево. Земля дышала, и дыхание это кружило ему голову и волновало.

И не было ему сейчас дела до того, что на полях далекой заокеанской Америки, как о том рассказывал «Всеобщий русский календарь», уже внедрялся электрический многолемешный плуг. Что ж, может быть, и правильно пишут, что настанет время, когда и наши поля начнут бороздить такие плуги, а кормилица-соха станет в музее рядом с суковатой палкой, которой ковыряли землю пещерные люди. Однако Терентию и без этих новшеств было хорошо.

Он принимал эстафету от дедов и прадедов своих.

И деды и прадеды его ворошили землю такой же деревянной бороной и таким же сабаном и шли так же — ступая босыми ногами во влажную прохладу борозды, так же понукали, погоняли худую лошаденку. Начало той борозды, сохой проложенной, не рассмотреть уже за далью времени. В безвестье канули первые оратаи, начинавшие бесконечную, как жизнь, борозду. И те, кто продолжил ее, кто повел ее в степи половецкие, за Оку и Волгу, а потом и за Урал. Их место другие заступали — и опять ложились чьи-то руки на деревянный рогаль. И опять, хотя уже шло второе десятилетие двадцатого столетия, бородатый мужик в холщовой рубахе до колен все так же согбенно плелся за сохой. Таким его и запечатлел художник на обложке сельского календаря. Запечатлел в тот момент, когда босой крестьянин остановился, чтобы самому передохнуть и усталой лошаденке сил набраться, чтобы жеребенок-сосунок мог покормиться — он рядом, ходит неотступно за матерью, в соху впряженной.

По краям обложки художник разместил все орудия крестьянского труда: коса тут и серп, лопата и цеп, деревянные грабли и вилы да деревянная борона. Кажется, сам мужик, задавленный нуждой, приготовил весь свой наличный инвентарь, надеясь одолеть им стихийные силы природы.

Нравились такие картинки Терентию. Нравились красочностью и похожестью своей: он видел вокруг себя такие же перелески, и нивки, и лошадь с жеребенком,— вокруг Лысухи тоже крутился жеребенок.

Поскрипывал сабан, шел, налегая на рогаль и держа вожжи, молодой Терентий — еще мальчишка, пятнадцать исполнилось, на стригунка-жеребчика похож, однако и на мужика, который на картинке нарисован: в таких же холщовых портах и рубахе, крашенных луковой шелухой. Шел, покоряясь сладостному зову земли, сливаясь с живым миром природы. И на душе у него делалось сладостно и томительно то ли от усталости, то ли от любопытства к тому, что он делает,— земельку для семян готовит, чтобы семенам в этой мягкой постельке хорошо было. Пройдет неделя всего, и из земли проклюнутся нежные шильца, зазеленеет поле всходами, потом колос пшеничка выбросит, зацветет, зерно зародится н начнет наливаться. Все эти таинства будут свершаться уже без его, Терентия, усилий, но это он возделал ниву и высеял в пашню зерно. Высеял и спросил отца:

— А почему земля хлеб родит?

— Так ей богом велено,— ответил отец, никогда не задумывавшийся над этим вопросом.

— А почему не всякий год хорошо родит?

— Как бог захочет, так и будет.

С тревожной надеждой встречал крестьянин каждую весну. Тревожился и тот, кто только-только входил в круг забот и кто уже потерял счет веснам. Тревожило и заботило не только то, как он нынче управится с делами, но и благосклонна ли к нему будет матушка-природа: прольется ли тучка дождичком на его ниву или мимо пройдет, подразнив, солнышком в меру обогреет или засушит посевы жарой, а не жарой, так холодами и затяжными дождями погубит, погубит весь тяжкий и долгий труд его, обречет на голод.