С другом детства Саней, Александром, устроился Сергей в обширном полупустом, соблазнительно прохладном и чистом амбаре Самарцевых, где стояли две койки, стол и лампа. Сергей рассказывал о казанских буднях, о театре и операх, училищных приключениях и прочитанных книгах. Александр выучил все любимые арии Сергея, эти арии они пели вдвоем во дворе или на реке, в лодке.

По воспоминаниям Александра Матвеевича Самарцева, настроение у Сергея иногда падало, он был обеспокоенно-задумчив, читал про себя или вслух то грустные, то гневные стихи, не раз повторял некрасовское:

Сергей жалел, что никого не осталось из знакомых революционеров: отбыв ссылку, они уехали. Но было много новых, и познакомиться с ними не стоило усилий.

Александр, повздорив с начальством в Вятке, бросил реальное училище. Он хотел продолжать учение в Петербурге, готовился к экзаменам, а в репетиторы себе взял ссыльного Спиридона Мавромати, петербургского студента, обрусевшего грека. Сестра Александра, Катя Самарцева, шепнула Сергею, что Мавромати уже успел собрать несколько человек в подпольный кружок и что в кружок тот приняли и ее. Недолго думая, Сергей махнул с Александром на очередной урок.

Мавромати жил на той же Полстоваловской улице, что и Самарцевы, Костриковы, но в нижней части города, за Шинеркой, в старом бревенчатом доме, где второй этаж занимал «Ноев ковчег», коммуна ссыльных.

Уехавших сменяли новоприбывшие, «Ноев ковчег» оставался «Ноевым ковчегом». Он был то загадочно нем, то, наоборот, непривычно для Уржума шумлив — из окон доносились незнакомые, торжественные, как гимны, песни или пылкие речи, отголоски споров. Еще в детстве влекло туда Сергея, но только теперь переступил он впервые притягательный порог.

Александра уже хорошо знали, и никто не удивился пришедшему с ним гостю. Зато удивился Сергей, увидев паренька, которого по годам вроде бы и не зачислишь в «крамольники». Это был Кристап Спруде, латыш, ровесник Сергея.

Медлительный, натужно говорящий по-русски, Кристап не откровенничал. Однако, поддаваясь сочувственной заинтересованности гостя, не скрывал того, что скрывать было незачем. На карте легко найти Балтийское море, а возле побережья есть Айзпутский уезд — вот откуда он, Кристап. Ненавидит кулаков, баронов-помещиков, католических и иных попов. Ненависть перешла к нему от отца-крестьянина Якоба Спруде и старшего брата Фрица. Он заодно с ними, с отцом и братом. Вместе отдали себя революции.

Он, Кристап, малышом наловчился одурачивать полицейских. Незаметно развозил по деревням и хуторам тайные листовки, газеты, тоненькие книжки. В четырнадцать лет все-таки зацапали с партией литературы, нелегально полученной из Швейцарии. Сел в тюрьму. Отца и брата тоже посадили. Два класса он, Кристап, пропустил в школе, полтора года продержали его за решеткой. Не пустили обратно в школу и потом. Таскали-таскали из тюрьмы в тюрьму. Сюда сослали и брата и его.

Когда урок окончился и Мавромати с Александром присели рядом, Кристап смачно расписывал огород, который вдвоем с братом развел на пустыре у Шинерки, и поставленный на огороде шалаш, где в жару все друзья прохлаждаются, как настоящие бароны на даче.

Юный латыш смолк. Сергей сгорал от нетерпения: расскажите и вы о себе, Мавромати. А он, подвижной, речистый, набросился с расспросами о Казани. Благодарил чуть ли не за каждые три слова, и, своими «спасибо» поощряя стеснительного гостя, жадно вслушивался в его замечания, наблюдения, рассуждения о рабочих, студентах.

И все. Ничего больше.

Но если Сергей и досадовал, то зря.

Как вспоминал спустя три с лишним десятилетия ленинградский инженер-энергетик Спиридон Дмитриевич Мавромати, он поначалу осторожничал с Сергеем Костриковым, опасаясь, конечно, не его, а за него, неопытного.

Между тем члены нелегального кружка Катя Самарцева и библиотекарь Варвара Макарова превосходно отозвались о наклонностях и выдержке Сергея. Один из обитателей «Ноева ковчега», Зоткин, незадолго до того женился на местной уроженке, а ее брат, Петр Чирков, смотрел, можно сказать, снизу вверх на Сергея, однокашника по уржумскому и казанскому училищам. Вдобавок Кристап сам потянулся к казанскому «механику». Да и огород с укромным шалашом находился поблизости: как стемнеет, пройдись немножко вниз по Полстоваловской и, не бросаясь в глаза посторонним, возьми за Шинеркой вправо, к Митрофаниевской.

А главное, ссыльные, люди бывалые, в считанные дни оценили Сергея, несмотря на то, что — или именно потому; что — он по обыкновению непроизвольно затенял свои достоинства.

Естественно, знакомство вылилось в долгожданное духовное сближение с ссыльными. Чаще, чем с остальными, виделся он с четырьмя из них.

Братья Спруде держались спокойно-сосредоточенно, тогда как другие ссыльные, случалось, нервничали из-за лишений, полицейских придирок.

С товарищами Фриц и Кристап были ровны и приветливы. Недолюбливая долгие словопрения, оба не прочь были при общем запутавшемся споре вызвать общий смех меткой остротой, сохраняя при этом непроницаемое лицо. Не владея никакой городской профессией, неизобретательные в добывании денег, они почти не имели заработков. Но чтобы коммуна «Ноева ковчега» не нуждалась в покупных овощах и картофеле, оба неутомимо трудились на огороде, упрямо отвергая чью-либо помощь. Еще больше, чем огород, братья любили свой шалаш: он был, конечно, не столько «баронской дачей», сколько удобным местом негласных вечерних встреч.

Михаил Филиппович Зоткин дотягивал последние недели ссылки. Он радовался предстоящей свободе, и вместе с тем ему было грустно покидать друзей. Слесарь по профессии, Михаил Филиппович с юности колесил по стране, рано примкнул к рабочему движению. Осев в Харькове и работая в железнодорожном депо, был одним из застрельщиков первой в городе первомайской демонстрации.

В Уржуме Зоткин слыл мастером на все руки, слесарничал, столярничал, плотничал, мостил улицы и дороги, в «Аудитории» делал декорации и даже поставил пьесу. В узком кругу знали и такое: когда Зоткин читает даже обыкновеннейшую статью о доле труженика, о классовой розни, никто не останется равнодушным. В шалаше он прочел однажды вслух понравившуюся ему речь Фердинанда Лассаля, и концовку ее Сергей затем не раз повторял:

— Пусть идеи рабочего класса не покидают вас…

Четвертый ссыльный, Мавромати, на студенческой скамье ведал тайной типографией и доставкой в Петербург запрещенных книг из разных местностей России и из-за границы. Талантливый конспиратор, он долго был неуязвим для «гороховых пальто» — шпиков охранки, так как у него выработалась предусмотрительность необычного свойства. Спиридон Дмитриевич прежде всего страховал зависящих от него подпольщиков, добиваясь их безопасности тщательно продуманными ухищрениями.

В уржумской ссылке многие симпатизировали Мавромати, потому что он был скромным интеллигентом столичной закваски, добрым товарищем, остроумным спорщиком.

Постепенно ссыльные приотворяли для Сергея свои тайники. Тайники полны были неистощимых кладов. И свободно издающаяся, но отсутствующая в библиотеках «тенденциозная» литература с ее обличительной направленностью. И запрещенные книги без корок или упрятанные в добротные корки вместе с ерундой, вроде печатных отчетов неведомых богаделен, прейскурантов торговых фирм. И чистейшая нелегальщина, невесть как попадающая в Уржум совершенно свежей из волжских городов, из Петербурга и зарубежных далей. Читай что душе угодно.

Сергею дали «Подлиповцы» Решетникова. Когда были прочитаны и «Шаг за шагом» Омулевского, «По градам и весям» Засодимского, «Что делать?» Чернышевского, ссыльные доверили брошюру, тайно обошедшую всю Россию, — «Царь-голод» Алексея Николаевича Баха, в будущем выдающегося советского ученого и общественного деятеля.