Точно с таким же пожеланием я обратился недавно к Людмиле Архиповой. Но у них родился не сын, а дочь Таня. Теперь у них четверо: Наташа, Андрей, Оля и Таня. Но в канун этого рождения мать Тани пережила самые незабываемые и счастливые дни. В те дни Людмила Николаевна побывала в столице.

— Значит, в Кремле позаседали?.. — спросил я ее при первой же встрече.

— Не говорите! Не забуду этого никогда. Всю жизнь мечтала, вот и сбылось. Объявили перерыв, зовут чаю попить, а мне времени жаль на чай. Хожу по Кремлю, а в голове только одно: «Да за что же мне эта честь!»

— За работу вашу, Людмила Николаевна, — говорю ей.

Куда там! Уверяет, что на Всесоюзное экономическое совещание могли бы поехать более лучшие, а она, мол, это не то…

Да, самые достойные — всегда самые скромные. Но вот в одном мы с ней решительно сходимся: сегодня экономическая служба в колхозе — самая главная! Экономист в хозяйстве сегодня — первый руководитель! Он в чем-то даже главнее председателя или директора.

Сходимся мы с ней и в другом: главный экономист — это не только бумаги и цифры. Это прежде всего личность, достойный образец — и в большом, и в малом.

— Конечно, с этим все соглашаются. Но нужно не только согласие, нужен, если хотите, сильный поступок. Она на секунду задумывается, уходит в себя и снова говорит тихо, медленно, как будто бы что-то решая, обдумывая:

— Конечно, такие поступки берут много сил, но потом все окупается: начинаешь уважать себя и верить, что сможешь и больше.

И снова задумывается. И теперь я знаю о чем. Я чувствую, я просто слышу, как она вспоминает жатву 1982-го. Жатву хлопотливую и тревожную… Впрочем, тревоги все шли от себя, от своих беспокойных дум: как сдержать слово, как получше направить дело в их бригаде комбайнеров? А бригада эта была особенная: женская, молодежная. А возглавила ее она сама, главный экономист колхоза.

— Как вы решились на это, Людмила Николаевна?

— Хотелось проверить себя. Хотелось… как вам сказать…

— …поступка?

— Не только. Откровенно, я всегда завидовала комбайнерам: они ближе всех к хлебу, к земле. Многие, конечно, в нас не верили, — улыбается Людмила Николаевна. И я знаю, что ей радостно вспоминать о тех днях, когда их бригада стала победительницей областного соревнования на жатве. А потом им устроили торжественный прием в областном комитете партии, а потом в колхоз «Россия» зачастили журналисты и механизаторы из соседних колхозов… Пришла поздравительная телеграмма от космонавта Светланы Савицкой. Все это было, было. Потому, наверное, и светло в ее глазах и спокойно.

— Трудно сейчас экономисту в колхозе?

— Трудно, конечно, и хлопотно. Все шире внедряются коллективный подряд, хозрасчет.

— А что дал подряд колхозу?

— Дал крылья! — Она смущенно краснеет, потому что не любит громких слов и, метафор. Потом лицо делается строгим, серьезным. — Вы мне не верите? Но надо поверить. У нас теперь три бригады и пять звеньев, работающих на конечный результат. И люди тоже в себя поверили. Конечно, на многие вопросы ответит и эта весна. Пойдемте выйдем, послушаем?

— Кого?

— Да весну! — Она смеется, идет к двери. И вот мы снова на том высоком крыльце. Отсюда далеко видно. А почти рядом с домом стоят березы, а чуть подальше — сосняк, и на деревьях темно от птиц. У грачей уж давно гнезда, и потому крики у них какие-то спокойные, умиротворенные. Но рядом с этими криками поднимается новый звук — очень плотный, протяжный. И я вслушиваюсь, смотрю в небо, по сторонам.

— Неужели гром?

— Гром… — Она смеется, а потом начинает не спеша, нараспев: — «Люблю грозу в начале мая, когда весенний первый гром…» — И неожиданно добавляет: — Да это же наши машины!

Весна набирает силу. А потом пройдет и она, минут лето и осень, а потом снова — стынь за окнами и метели…

Да, Федор, как это грустно: наши весны проходят, и самые дорогие люди всегда уезжают. Вчера получил из дома письмо, а там печальное сообщение — Архиповы переехали в Куртамыш. Виктора Федоровича сделали директором сельскохозяйственного техникума, и для них началась городская жизнь. Как они там — не знаю, не представляю, а в нашем колхозе новый председатель — Виктор Анисимович Худяков…

Да, идет время, летит, как ветер. И хорошо бы, чтоб он всегда был теплый, весенний. И хорошо бы, чтоб над нашей Утяткой всегда стояла весна, а вместе с ней и надежда…

— Но ведь все зависит от наших усилий. А сила любого из нас — в труде, — вдруг прерывает мои мысли голос Ивановой Варвары Степановны. Он звучит издалека, он нашел меня через время… Но о чем же он? Ну конечно — об этом, об этом… Моя учительница смотрит мне прямо в лицо и щурит глаза:

— Жизнь — это книга с чистыми листами. И человек должен записать эти листочки добром. И если запишет — будет счастливым. Ты не согласен?

— Согласен, трижды согласен!..

Но чей же это голос? Напрягаю память. А голос снова и снова:

— Ну почему ты забыл меня? Почему же?..

И вдруг я увидел мальчишку. Он рыжий, серьезный, задумчивый. Он смотрит на меня откуда-то сбоку, с той высокой горы, с самого неба… Но как же? Там ведь маяк… Но я не ошибся. Да что уж! Я же отчетливо вижу его глаза, его длинную костлявенькую фигурку. И глаза — большие и вроде с обидой. Но кто его обидел — не знаю. И не понимаю, почему он вглядывается в меня, изучает, точно знает какую-то тайну. А что за тайна? И только хочу об этом спросить, допытаться, так сразу он убегает. «Ну куда же ты? Подожди!» — кричу вдогонку ему, умоляю, а он бежит все быстрее, быстрее. И вот уж вместо него только свет, пустота, потом снова — сияние. И я спешу на этот свет и почти догоняю. И в тот же миг мы попадаем с ним на какую-то улицу: кругом низенькие дома, огороды. Я смотрю по сторонам и не верю. Ведь это же мои дома, моя улица, моя родная Утятка. А мальчишка все бежит от меня, не оглядывается, — и я за ним, как привязанный. И вот уж кончилась улица, и вот уж мы за деревней, а спереди — река, а над ней — светлый, слепящий луч… А рядом, на берегу, стоит Павел Васильевич, а вокруг него — Боренька Смирнов, и Вовка Адалечкин, и еще кто-то — такие же родные, знакомые. Ну конечно, конечно, я их сразу узнал — это же Володька Верхотурцев и Герка Герасимов… И все они рядом — живые и мертвые. И только хочу вглядеться в них, что-то понять — как уж меркнет луч, исчезает, теряется, и вместо него — снова ночь, пустота… И вдруг — свет маяка и твое лицо. Но где же те, где же? И почему мне так холодно, сын?.. И почему трудно дышать?.. Хоть бы пришел Николай! Я медленно открываю дверь, на что-то надеюсь, но в коридоре пусто — все уже спят. И тогда я сажусь к столу и хочу успокоиться. Но мне мешают часы на руке. Я их снимаю, и тяжесть уходит. Потом смотрю долгим взглядом — туда, на высокую гору. Маяк мой — живой, он посылает сигналы… И вот опять, опять я чувствую, что за спиной у меня тот мальчишка. И сразу его голос и свет в глаза:

— Не забывай меня, не забывай!

И я повторяю за ним — «не забывай…».

У каждого из нас что-то не сбылось в жизни, не вышло, но только эта история совсем не об этом. Но о чем она — я и сам не отвечу. Может, она о любви — самой первой, самой нежной, печальной. А может, моя история — обычный случай, каких тысячи в каждой жизни. А может… Но в этот миг меня отвлекли.

— Я ухожу в аптеку. А ты вскипяти чай, подогрей бульон. Когда вернусь — будем ужинать и будем выздоравливать… — это голос моей жены. И вот скрипнула дверь — она ушла за лекарством. А болею я сам — третий день подряд. И болезнь какая-то странная: с утра держусь еще на ногах, а под вечер — температура, озноб и какие-то тяжелые, монотонные мысли. Эта монотонность, наверное, от дождя. Он идет уже всю неделю, и я думаю, что он будет идти еще месяц, а потом продлится еще на год… А потом — еще на несколько лет, и на земле начнется всемирный потоп, от которого погибнут люди, машины. Но это меня совсем не печалит. Даже хорошо, что наконец-то погибнут машины. Я их давно ненавижу. Мне кажется, они знают об этом, потому все время мучают меня и поддразнивают. Вот и сейчас они гудят веселыми нахальными голосами. Я подхожу к окну и хлопаю форточкой — теперь я от них избавлюсь. Но все напрасно — они гудят уже через стены. И тогда я решил лечь на диван и закрыть глаза — покориться. Будь, мол, что будет. И в этот миг ко мне явилось чудо — спасение. Я не успел даже дойти до дивана, как услышал пронзительный лай собаки. Это и было спасением. Собака лаяла торопливо, захлебываясь, она сразу же заглушила гул машин и троллейбусов, она даже шум дождя заглушила. Я подошел к окну и раздвинул штору. Из-за плотного дождя ничего не увидел, но знал, что это лаяла наша Соседка. Я давно уже выделял ее из всех знакомых собак, хотя внешне она — настоящая замухрышка. Но что внешность — лишь бы душа была, а у этой собачонки она, конечно, была.