ххх

Оживление выходного дня замечалось во всем – в возгласах детей, бегающих по коридору, в букетах цветов и блестящих воздушных шарах в руках посетителей.

По всему было видно, что Борис Степанович «возвращается»: со лба сошли лиловые пятна, веки, еще вчера распухшие, приняли нормальный вид. Правда, щетина жестко топорщилась, густо покрывая скулы, спускалась по горлу, отчего лицо его казалось маленьким и одичалым.

– Видишь, порезали… – сказал он Оле, словно стыдясь чего-то.

Сергей подал отцу стаканчик с водой.

– Ты сегодня получше.

Борис Степанович промолвил с досадой:

– И дернул же меня черт делать этот тест! Все твоя мама – иди, говорит, проверься. А я как сердцем чуял – не надо. И, дурак, согласился. Я сразу после теста понял – плохо дело. Болит в боку. Думал, авось пройдет. Приехал домой, как раз успел к началу фильма. Сел на диван, чувствую – всего распирает. В голове помутилось. Хотел позвонить врачу, поднялся и… Еле дополз до телефона, чтобы вызвать «скорую»...

– Ладно, папа, успокойся. Главное, что все обошлось.

– Обошлось, – буркнул Борис Степанович.

Оля смотрела то на мужа, то на свекра. От запаха хлорки, лекарств, от вони, исходившей от старика на соседней койке, ей становилось не по себе.

– Капельница закончилась. Позвать медсестру? – предложила она.

– Не надо, сама придет. Они тебя здесь в покое не оставят: одна – меряет температуру, другая – давление, третья – берет кровь. Конвейер, как на заводе.

В палату вошел врач. Поздоровавшись, взглянул на больного.

– Я бы хотел вас прослушать, – он взял в руки фонендоскоп, вдел в уши «рожки». Взглянул на Олю, давая понять, что ей нужно выйти.

…На этаже некоторые палаты были полны посетителей, там шумели дети и тарахтели телевизоры. Из других доносились одинокие ойканья, стоны.

Жестом Олю подозвала какая-то старушка, лежавшая на кровати в одной из палат.

– Ты русская? Доченька, попроси, чтобы мне дали еще одно одеяло. Очень холодно. Я по-английски не говорю, не знаю, как им объяснить.

Оля подошла к санитарке, взяла одеяло и накрыла старушку:

– Выздоравливайте…

Через несколько минут остановилась у высокого окна в конце коридора. Пригладила бровь, задержав пальцы у виска. Конечно, она предполагала. Но не до такой степени. Это – не свекор.

Борис Степанович был для нее непонятным, чужим человеком, и она предпочитала встречаться с ним, по возможности, реже. Но сейчас... Скукоженный, заросший щетиной старик с перепуганными глазами…

Люди умирают от старости. Это нормально. Погибают на войне. Попадают в аварии. Болеют раком, у них случаются инфаркты. Это хоть и не нормально, но знакомо, это случается сплошь и рядом, об этом пишут в газетах и книгах. Но оказаться на краю из-за какой-то пробитой кишки? По вине недоумка-врача, совершившего ошибку во время теста и отпустившего больного домой?

Страдать должны негодяи. Их мучения – Оля в этом уверена – заслужены и справедливы. Но, если объективно, – кому и что плохого сделал свекор?

В последний раз Оля видела его в прошлом месяце. Они с Сережей взяли билеты в кино и, чтобы скоротать время, заехали в овощной магазин «Райская ферма», где работал Борис Степанович. Свекор сортировал яблоки, а за кассой сидел его двоюродный брат Гришка. Женщины в норковых шубах набирали овощи и фрукты. Торговый гам в магазине все же не мог заглушить голос Шаляпина: «Сатана там правит бал!» – хохотал Мефистофель… Борис Степанович дал им на дорогу яблок. Перед этим взял яблоко, потискал за бочка.

– Антоновка. Не яблоко – песня!

Сергей потом уверял, что отцовские пальцы слышат музыку яблок. Оля приняла его слова за шутку. А чуть позже вспомнила, как ее дед Иван на даче разговаривал с виноградом, перед тем как срезать грозди на вино. Стоял в вечерней тишине, что-то шептал, поглаживая мягкие листья. Потом признался по секрету своей внучке, что просит прощения у лозы за то, что причинит ей боль…

Она вытерла набежавшую слезинку. Почему вокруг столько старых и больных? Как же раньше она этого не замечала? Неужели и она тоже когда-нибудь состарится, будет лежать на больничной койке и как эта старушка кутать одеялом свое озябшее тело?..

Стройная, в джинсах и свитере, Оля распрямила плечи, тряхнула головой. Нет, просто в жизни наступила черная полоса. Но страдания долго длиться не должны. Все черное обязано уйти. Свекор встанет на ноги, он крепкий. Сергей найдет нормальную работу или пойдет учиться. Просто ему сейчас трудно, и она должна стать мужу опорой. И еще она родит ребенка. Сына, как две капли воды похожего на Сережу. И будет у нее два самых родных человека: Сережа-большой и Сережа-маленький. Она будет целовать сына в темечко, в щечки, похлопывать ладошкой по двум его «райским яблочкам»...

Оля улыбнулась. Подышала на морозное стекло. Вывела пальцем заветный вензель.

9

…Борис Степанович сжал в пальцах пластмассовый шарик на конце капронового шнура, дернул его, и лампа дневного света над его головой погасла. Палата все же оставалась освещенной – горела лампа над соседней койкой, где лежал старик. Задернуть бы штору, разделявшую две кровати. Борис Степанович измерил взглядом расстояние от кровати до шторы, протянул руку – куда там, не дотянуться.

Ночную тишину нарушал сип старика, да изредка в коридоре раздавались голоса медсестер. Откинув одеяло, Борис Степанович приподнял халат, осмотрел шов вдоль живота. Мастера, гляди, как нашлепали. Вид металлических скобок, аккуратно стягивающих рану, как ни странно, его успокоил.

«Вот и попался. А кто виноват? Дурундай-врач? Жена? Судьба? Какая теперь разница. Так случилось. И все же – как глупо! Как досадно! А-ах…» Он вытер кулаком набежавшие слезы. Хорошо, что хватило сил дома доползти до телефона, не то бы… И хорошо, что есть сын. Гляди, какой стал.

«Маменькин сынок», – подтрунивал он, когда Сергей по любому поводу бежал к матери. Знал, что мама его пожалеет. Что ж, так и должно быть. Ему, Борису Степановичу, плакаться и жаловаться было некому. Свою мать он почти не помнит.

Память отчетливо хранит лишь одну сцену – он сидит у матери на коленях. Перед ними на столе печатная машинка, которая сложностью устройства была куда интересней всех игрушек.

– Это буква «а», арбуз, – говорила мама, указывая на круглую белую шляпку с черной буквой.

Борис нажимал шляпку пальцем, и неожиданно выпрыгивал молоточек, ударяя по белому листу.

– Это буква «б», белка.

Бориса, правда, смущало, что вместо обещанных арбузов и белок на листе появлялись крохотные буковки.

– А какие еще слова начинаются на букву «б»?

– Б… балбалиска!

– Правильно! Ах, ты мой сладенький, моя Барбариска! – и мама крепко прижимала его к себе...

Из вещей в их квартире он помнит лишь эту печатную машинку и настенные часы в деревянном корпусе, с продолговатыми гирьками на цепочке. Часы по вечерам заводил отец – тянул цепочку, и гирьки поднимались под веселое перещелкивание.

Отца Борис Степанович тоже помнит очень смутно. Отец ему казался богатырем, хотя те, кто его знал, уверяли потом, что папа был сухопарым и невысокого роста.

Он помнит, как однажды ночью вспыхнула «керосинка» – лавка неподалеку от дома, где продавали керосин. Вбежала соседка, всех подняла на ноги. Отец быстро оделся и помчался тушить. Перепуганный Борис перебрался на кровать родителей. Наблюдал, как мама, запахнувшись в халат, слушает рассказ соседки о каких-то диверсиях и вредителях.

…А потом был поздний вечер, угрюмые люди в форме. Родители на стульях. Перевернутые ящики, разбросанные вещи, связанные стопки бумаги. Черные сапоги, очень много сапог. Поникшие родители, выходящие следом за сапогами. Включенные фары черной машины. «Мама! Папа!» И слова соседки-понятой: «Туда им и дорога…»