Директор занимал в школьном здании две большие комнаты с отдельным парадным входом, и Ярема убирал там, топил печи, заправлял постель, регулярно проветривал одежду директора, чтоб ее не поела моль, стирал, крахмалил и гладил его рубашки, сам варил ваксу для директорских сапог и сам их чистил, а потом ставил на ночь у постели директора (с тех пор, как услыхал от него, что римский император Август тоже ставил на ночь обувь под рукой, у ложа). Когда же осенью между школой и селом образовывалась огромная лужа, которую не обойти, Ярема (если не было свидетелей) запросто переносил через нее Леля Лельковича на руках, и директор появлялся в клубе в таких начищенных до блеска сапогах, словно он перелетел в них через лужу.

Заслуги Яремы перед школой были столь очевидны и неопровержимы, что в отсутствие Леля Лельковича он становился для школы вторым по значению авторитетом после Кнрила Лукича, учеником которого сам был когда то. Недаром Аристарх говорил, что ему бы десять таких, как Ярема Кривой, так Зеленые Млыиы и горя бы не знали (речь шла, ясное дело, о Яремином трудолюбии). Аристарх всячески переманивал Ярему в кол хоз, но они так ни па чем и не сошлись. Ведь если б сошлись, то кто ж тогда переносил бы Леля Лелько влча через лужу? Вроде бы мелочь, а для Я ремы это гак важно, ведь Лель Лсльковнч был ему за сына, тем более, что собственных детей он не имел. Жена его умерла очень рано, от первых родов, звали ее Лепестиной, и была она, как рассказывают, маленькая, так что он легко переносил ее на закорках через ту самую лужу, через которую носит Леля Лельковича. Теперь над Лепестиной стоит высокий дубовый крест, и Ярема каждый день поминовения повязывает его новым полотенцем, расшитым старинными лемковскнми узорами, — он сам и вышивает его зимой. Рядом с большим едва виднеется в траве маленький крестик — для неродившегося. Ярема больше не женился, после Ленестины в школьную сторожку не ступала ни одна женская нога, даже когда Ярема был еще достаточно молодым и не безнадежным вдовцом. Сейчас он был озабочен не своей судьбой, а женитьбой Леля Лельковича. Он считал, что директорам вроде бы не подобает так долго ходить в холостяках. Каждая женщина, вызывавшая малейший интерес у Леля Лельковича, сразу же становилась для Яремы предметом тщательного изучения в свете возможной женитьбы, а не каких то там легкомысленных связей директора, и Ярема с завидной непосредственностью вмешивался в дело. «Не подходит она для нашей школы», — говорил он с видом пророка. Так он помог Лелю Лельковичу избавиться от Гали Неклюдовой, хорошенькой жены главного инженера завода, которая приезжала в Зеленые Млыны на дамском велосипеде и раскачивалась в гамаке, пока Лель Лелькович учил детей древней истории. Логика сторожа была проста: «Если она ездит от мужа к вам, то так же будет ездить и от вас к другому». Кроме того, Ярема, как завхоз, был заинтересован в нормальных отношениях с заводом, где доставал жом и патоку для школьного подсобного хозяйства. Предостерегал Ярема директора и от Паня, имея в виду ее классовое происхождение и то, что Микола Рак добром эту красотку не отдаст, а драться за нее Лелю Лельковичу не пристало, прежде всего по соображениям сугубо этическим. О ней брошена была та же сакраментальная фраза еще прошлой осенью, когда Ярема переносил директора через лужу на свекольный бал.

— Лель Лелькович…

Ярема остановился посреди лужи, чего прежде никогда себе не позволял.

— Что? — спросил сверху директор.

— Оставьте ее.

— Кого? Паню?..

— Ну да…

— Что это вдруг?

— Не подходит она для нашей школы по происхождению. О другом я уж не говорю, хоть и красивая женщина.

Он вынес директора на сухое, сапоги так и сверкали, на их носках играли отблески звезд. Лель Лелькович поблагодарил, засмеялся, а Ярема побрел назад, мутя прибывшую после недавних дождей воду, на которую, едва подмерзнет, высыплет веселая гурьба школьников, чтобы полетать на подковках.

А тут на тебе — барабанщица. Та самая Мальва, которая живет в хате Парнасенок с агрономом Журбой, не то мужем, не то и вовсе чужим человеком (разные ходят пересуды); та самая Мальва, что присматривала за корытцами на плантации, наполняла их «пойлом» для бабочек, а теперь забралась на самый стол этой громадной молотилки и орудует там в очках, как ведьма. А знает ли она, кто стоит рядом, подает ей снопы и не спускает глаз с барабанщицы? Тот, кого ищут, кто на время превратил овин Парнасенок в своеобразную бойню, тот, кто забирал высохшие шкуры со стропил, а однажды повесил для Мальвы и агронома мешочек мяса. Ни Мальва, ни агроном ни за что бы не поверили, что похитителем всех этих волов, быков, коровок был Ярема Кривой — в единственном числе, то есть один одинешенек, без никого. Ярема имел привычку переговариваться со своими немыми жертвами, пока вел их к овину, и оттого создавалось впечатление, что он не один, на самом же деле только он орудовал и в овине, сам подымал бычка или вола на балку, сам свежевал, потом переносил мясо на телегу, оставленную в глини щах, и полевыми дорогами добирался до колхозной кладовой. А едва светало, снова отправлялся в глинища и уже свободно, тем же путем, каким вез мясо, доставлял нашкольный двор самую обыкновенную белую глину, которой потом белил школьное здание. Так он заметал следы на случай, если сюда пришлют собаку ищейку или следопыта; даже когда люди Македонского засели в овине и поджидали воров почти что две педели, он ухитрился несколько раз за это время побывать в глинищах и собственными глазами полюбоваться на ждущую его засаду.

Только один человек в Зеленых Млынах знал это — Сильвестр Макивка, гениальный музыкант, который когда то играл на свадьбах в соседних селах и был теперь для Яремы не то чтобы сообщником, а, скорей, наводчиком. Он называл ему тех состоятельных «индусов», чьи бычки и яловые коровки затем попадали в овин Парнасенок, чтобы спасти жизнь слабым детям.

Сильвестр Макивка приходовал мясо на вес и выписывал его школе. К чести Яремы надо сказать, что для себя он не выписал ни разу ни куска, они с Сильвестром поклялись, что не попробуют краденого, и за это любой суд оправдает их, если дело раскроется и получит огласку. Зато из этого фонда досталось несколько килограммов Мальве, которая совсем зачахла, Лелю Лельковичу и даже самому Аристарху (для девочек). Тот как то спросил Макивку: «До коих пор ты будешь делить вола, которого мы давно уже съели?» Речь шла о старом воле, который сломал ногу на ровной дороге, так что его пришлось прирезать. Сильвестр Макивка едва удержался, чтобы не выболтать Аристарху, откуда в Зеленые Млыны прибывает мясо, — зарезанного вола ведь и впрямь съели давно. Аристарх, ясное дело, и сам кое о чем догадывался, как, между прочим, и Лель Лель кович, но каждый из них делал вид, что его мало интересует, откуда берется мясо, лишь бы оно не кончалось, а то снова оскудеет школьная кухня, где подкармливали ослабевших детей.

Но вот однажды явились сами потерпевшие — «индусы» приехали из Княжичей вшестером не то всемером на одной подводе, были это все крепкие и разъяренные мужики, и явились они трясти Зеленые Млыны, искать своих бычков, волов, коровок. Аристарх принял их учтиво, как и надлежит принимать потерпевших, но, справившись, кто они такие, и узнав, какие у них хрупкие доказательства вины лемков, выпроводил их из села, а чтобы реабилитировать честь Зеленых Млынов, сам вызвал Македонского. Аристарх, конечно же, поторопился — еще несколько княжичских коровок никак не повредили бы Зеленым Млынам. Школьная кухня сразу ощутила недостачу, захирела, и Макивка постфактум признался Аристарху насчет того «вола», на чьем мясе Зеленые Млыны продержались почти всю весну. Узнал об этом и Лель Лельковнч, уже от Аристарха. Оба они были этой новостью ошеломлены, Аристарх все хватался за голову, посеребренную изморозью еще в гражданскую войну, он никак не мог свыкнуться с мыслью, что честь Зеленых Млынов запятнал человек, на котором она, как полагал Аристарх, более всего и держалась. Ведь он еще с детских лет считал школьного сторожа образцом совестливости и трудолюбия, и вдруг такое гнетущее разочарование!


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: