Лель Лелькович в начищенных Яремой сапогах так и подскочил от ярости, узнав, до чего дошел сторож в своей благотворительности. «Ах, ворюга! Ну я тебе, я тебе!» — выкрикивал Лель Лелькович на школьном дворе, так что Аристарху приходилось то и дело сдерживать его, напоминая: «Тише, нас могут услышать», — хотя, кроме привязанного к рябине коня, на котором председатель приехал, во дворе вроде бы никого из посторонних не было. Аристарх сказал, что ближе к осени Зеленые Млыны смогут возместить потерпевшим материальные убытки, но как самим Зеленым Млынам возместить свои убытки моральные — этого он себе и представить не может.

— Сколько же это голов? — поинтересовался Лель Лелькович.

— Макивка утверждает, что одиннадцать. Но если судить по количеству мяса, то, возможно, и больше.

В это мгновение из сторожки вышел с березовым веником Ярема Кривой, учтиво поздоровался с начальством и заковылял подметать ток для молотьбы.

— Неужели так много? — ахнул Лель Лелькович.

— Представьте себе. Мы с вами тоже кое-что съели из этого стада.

— Я не ел! — Лель Лелькович отшатнулся от собеседника, — Я не ел!..

— Ели… — успокоил его Аристарх. — Вы просто не знали, откуда эта говядина… Если б вы не ели мяса, то откуда бы у вас взялись силы читать историю?

— Любопытно, а куда же он девал шкуры животных?

— Сушил на балке и возвращал хозяевам.

— В Княжье?

— Да, в то самое Княжье. Когда потерпевшие прибыли сюда, они показывали мне записки, которые находили на шкурах: «Благодарим вас за бычка!», «Спасибо вам за коровку!» или «Вол был хорош, съели с большим аппетитом». Я насчитал одиннадцать таких записок. Одиннадцать! — Аристарх схватился за голову. — Это же це лое стадо! И все молодняк. Первый сорт.

— Я не ел этого мяса! Я ел какого то старого вола. Это же был наш вол. Наш! А чужих… Краденых!..

— Ели, Лель Лелькович. Нечего открещиваться. Только он (Аристарх кивнул в сторону тока) не дотрагивался до говядины, как утверждает Сильвестр.

— Стало быть, Макивка знал об этом?!

— Знал, аспид.

— И Макивку надо судить?

— И Макивку…

— А как же скрипка?

— Поживем какое то время без скрипки… Отсидит — вернется.

. — Ну, а если все это забыть?

— Если б проклятый Макивка не сказал мне, а я — вам, а вы — еще кому нибудь, то, ясное дело, все так бы и забылось.

— Я, Аристарх Панькович, умею молчать. Но вместе с тем… представьте себе, что дело раскроют без нас, помимо нашей воли. Что тогда? Тогда и мы попадем в сообщники? Не так ли?

— Разумеется. Я же об этом и говорю. Мясо ели…

— Не ел я этого мяса!

— Я вас решительно не понимаю, Лель Лелькович. Как же вы могли не есть мяса, когда я собственноручно выписывал его вам?

— Я же и говорю: мясо старого вола, одни жилы. — А какая же говядина без жил?

— А я яй! Самое страшное — эти записки…

— На записках почерк детский. Ну, как детский. И не один, а всякий раз другой. Вот что удивительно.

— Значит, их было много. Шайка.

— Ну, вы же сами понимаете, что взгромоздить тушу вола на балку один человек не может. Будь он хоть сам Архимед.

— Но ведь и мы с вами дали маху. Почему было не поинтересоваться, откуда мясо. И не прекратить это безобразие.

— В том то и дело, Лель Лелькович. Поэтому и лучше забыть обо всем.

Так они и не пришли к общему мнению. Когда Аристарх отвязал жеребца и выехал со двора, Лель Лелькович прошел на ток, где Ярема орудовал веником, постоял там несколько минут, горестно вздохнул и приказал:

— Ярема, зайдите в канцелярию!

— Сейчас или когда?

— Сейчас зайдите. Сейчас!

— Домету и приду. Дают нам молотилку?

— Дают на одну ночь. «Ярему Кривого», — улыбнулся Лель Лелькович.

— А когда?

— Я просил на сегодня.

Когда Ярема вошел, директор сидел за столом, ждал. Сторож приковылял к своему стулу в углу, но Лель Лелькович не предложил ему сесть, и сторож стоял навытяжку, опустив громадные руки.

— Скажите, вы раньше крали?

— Как вам сказать… Крал.

— Что?

— «Сальве» у вас крал. По одной каждое утро.

— Вы же не курите.

— Не курю. Но люблю держать дорогую папиросу за ухом. Для фасона. Чтобы дети видели, что я с вами дружу, и вы угощаете меня своими «Сальве». Авторитет, значится, для них, для курильщиков, словом.

— А еще что крали?

— А больше ничего. — Он подумал. — Нет, ничего…

— Ну, а коровок вам не доводилось?.. В Княжьем и еще в некоторых селах? — Коровок? Коровок доводилось. Так ведь это все «индусы». Это экспроприация, Лель Лелькович.

— Какая экспроприация? Откуда вы знаете это слово?

— А такая, что это частный сектор.

— Откуда вы знали, что это сектор частный?

— Мы с Макивкой всех тут знаем. На свадьбах когда то играли. Он на скрипке, я — на бубне, и еще третий был с нами, Ларион Стахов, на трубе играл, вы уже не застали его. Помер. От трубы.

— Лучше бы вам было умереть вместо него.

— А что, вам уже сказали?

— Аристарх сказал…

— А ему кто же?

— А ему Макивка…

— Сильвестр?!

— У нас одна маковка. Один Макивка.

— Кривой черт! Предал!

— Зачем же так? Скажите, вы были одни или с компанией?

— Один.

— Как же вы одни… могли?

— А вот как. — Ярема подошел к старинному книжному шкафу с томами сочинения Брэма «Жизнь животных», схватил его обеими руками и перенес из одного угла в другой. Под шкафом жила мышь, она спала, и Лель Лелькович вскочил, подкрался к ней, поймал за хвостик и вышвырнул через открытое окно.

— Вот и вся разница между вами и мною… — Ярема рассмеялся. — Я могу поднять шкаф, а вы только мышь!..

— А кто писал вам записки для потерпевших?

— Те, кто ел мясо.

— Дети?! — ужаснулся Лель Лелькович.

— Я же неграмотный… То есть не больно грамотный!.;.:

— Вы втянули в это дело детей? Школьников?

— Не я их втянул, Лель Лелькович, а они меня. Глаза их звали меня на бой за них. Я же никогда ничего не крал, кроме ваших «Сальве». — Он полез заскорузлыми пальцами под кепку и достал из за уха папироску: — Вот. Сегодня утром, когда чистил вам сапоги. Разрешите идти?

— Идите. Нет, постойте! — Директор подошел и стал перед этим верзилой с «Сальве» за ухом. — Никому ни слова. Но я уверен, что вас ищут. Если найдут, не впутывайте Макивку. Второй такой гениальный скрипач не скоро появится в Зеленых Млынах…

— Да кто же тянул этого гения за язык?

— Не знаю, Ярема. Я с ним на свадьбах не играл…

— Ларион Стахов, вот это был инструмент. Кремень. А скрипка есть скрипка…

Всю ночь не затихала молотилка. Мальва подавала в барабан, а Ярема стоял рядом, рассекал перевясла тем самым ножом, которым разделывал туши в овине Парнасенок. Над миром разносился добрый и славный гул, гул радости и хлеба, и смолк он только под утро, когда даже самое большое счастье не может заменить сна, особенно нам, детям. Только затихла молотилка и осела пыль после этого фантастического единения людей с машиной, как ток стал походить на поле недавней битвы. Спали кто где свалился, даже на мешках с зерном. Мальва спала под скирдой, сняв очки и разметав руки. Лель Лелькович боялся за эти очки — без них все могло остановиться — и потому прилег рядом, надел их на себя, да так и уснул в них, а может, и не спал, а лишь охранял сон барабанщицы. Рассветный туманен ласкал ей ноги, они были упругие и смуглые, под коленом проступала синяя жилка — след материнства. Лель Лелькович слышал от Аристарха, что у Мальвы в Вавилоне сын.

К ним подошел Ярема, принес свитку и накрыл ею Мальву. «Роса холодная», — сказал он сам себе и пошел таскать мешки на чердак, боясь, как бы Аристарх не позавидовал большому урожаю и не отобрал бы часть у школы, как он сделал это в прошлом году. Потом приехал Журба на «бед» ходил по «полю бранив, верно, искал Мальву. Углядел Леля Лельковича в очках, стал над ним, ткнул кнутом в бок. Лель Лелькович снял очки, поднял голову, потом сел.