«Куда ты далеко перекочевала? — закрыв глаза, сразу же начинал «писать» Андрейка. — Беда плохо без тебя! Я тут в новую игру играю, на коньках катаюсь. Шибко хорошо учусь, всех в классе перегоняю. Я теперь физкультурник. У меня хороший друг, зовут Афоня, лучше тебя…»

Андрейка засыпает, так и не успев «дописать» письмо. Очень уж быстро засыпает — наверно, лодырем будет. И только заснёт — уже утро, надо вставать. А на уроке сразу же неприятность: не выполнил домашнее задание — получил двойку. Непонятно всё-таки Андрейке: ему нравилось писать именно эти цифры — единицу и двойку, а когда их писала в тетрадь учительница, у него портилось настроение.

— Не дам тебе больше «снегурочку»! — пригрозил Афоня. — Что мне папа скажет, когда узнает?

А папа — это ведь дядя Костя. Верно, что он скажет? А что скажет Андрейкин папа? Не возьмёт его в Москву.

В интернате Андрейка до боли в глазах смотрит на двойку в своей тетради. Перелистает страницу, а там тройка. Тройка совсем похожа на пятёрку, только хвостик в другую сторону торчит. Андрейка берёт красный карандаш и делает хвостик правильно. Теперь получилась пятёрка, только с двумя хвостиками. Можно бы один хвостик стереть резинкой, но в тетради нельзя ничего стирать резинкой. С двойкой у него тоже хорошо получается: он капнул на неё чернила, так что вместо двойки вышла клякса. А рядом сам написал цифру «пять» с красивым одним хвостиком.

Вот теперь Андрейка закрывает тетрадь и просит у Афони «снегурочку». Афоня, конечно, видел, что Андрейка сегодня занимался, и молча вытаскивает из тумбочки завёрнутые в полотенце коньки.

— Попробуй на двух, — говорит Афоня мрачно.

Андрейка хватает коньки обеими руками.

В интернате уже третий день холодно — вышли все дрова, новых из колхоза не подвезли. А на улице тепло, даже жарко. Андрейка снимает с себя дэгыл, бросает на лёд, садится и подвязывает коньки. Oн встаёт на ноги и сразу же чувствует разницу: во-первых, он очень вырос — наверно, с отца ростом стал, во-вторых, он сейчас лёгкий, быстрый: покатится, как в кино!

А всё-таки Афоня добрый. Надо и Афоню взять в Москву.

Андрейка широко размахивает руками, катится на одной ноге — ах, как здорово! Ещё один взмах — вторая нога касается льда, но едет в сторону, и Андрейка падает. Это пустяки! Вот он уже снова на ногах, но почему-то так больно, что он снова валится на лёд…

…Андрейка лежит на кровати. Но это не интернат, а маленькая белая комната в незнакомом доме. Он хочет подняться, но не может: очень болит всё тело.

— Не надо, Андрюша, лежи, — говорит женщина в белом халате.

В белых халатах ходят ветеринары. Откуда здесь взялся ветеринар и почему он не даёт Андрейке встать?

— Выпей лекарство, Андрюша.

Какое ещё лекарство? Что он, овца? И Андрейка мотает головой: нет! Это он, значит, ещё спит.

Андрейка тяжело вздыхает.

— Ты ветеринар? — напрямик спрашивает он.

Женщина отворачивает одеяло, зачем-то лезет к Андрейке под рубашку и оставляет у него под рукой что-то холодное.

— Какой там ещё ветеринар! Лежи тихо, смерим температуру.

Ну конечно, это ветеринар. Когда овца заболеет, у неё меряют температуру.

Андрейка засмеялся: ветеринар ошибся и не туда поставил градусник.

— Ну, и чего ты смеёшься? Сломал ногу — и смешно.

— Сломал? — удивляется Андрейка.

— А то нет? На речке катался, упал и вот в больницу угодил.

— Тётьмаш, Тётьмаш, — шепчет кто-то над ухом у Андрейки, — а у него прямая нога будет?

Андрейка поворачивает голову и видит рыжую, в веснушках девчонку. Если бы она не была такая маленькая, он подумал бы, что это Фиска-Анфиска.

— Прямая, а то ещё какая? Если у тебя прямые ноги будут, то у него и подавно.

Уже на второй день Андрейка узнал, что девочку зовут Катей, — подумать только, ей кто-то дал Катино имя! — а Тётьмаш не ветеринар, а медицинская сестра.

Катя лежала в больнице уже давно. Она любила лазить по крышам, упала и сломала себе ноги. Катя ходила в белых негнущихся унтах, из которых почему-то выглядывали пальцы. Она ходила, держась за кровати, тумбочки, стены, переставляя прямые, как палки, ноги. У Андрейки на ноге такой же в точности белый унт. А зачем это?

— Ты кость сломал? Сломал, — разъясняла Тётьмаш. — Теперь надо, чтобы она у тебя срослась. Лежать будешь.

С врачом Дядьсаш Андрейка тоже познакомился.

В комнату вошёл толстый человек с красным весёлым носом, с белыми бровями, белыми усами и в белой шапочке.

— Как тут поживает наш мужичок с ноготок? — густым басом спросил он. («Мужичок с ноготок» — это про Андрейку.) — Как воюет товарищ Правосудова? («Товарищ Правосудова» — это про Катю.)

И с этого дня у Андрейки пошла новая, незнакомая и не очень-то весёлая жизнь. Его то и дело заставляли глотать горькие порошки, пить горькую воду. Теперь ясно, почему больные овцы не любили лекарства. Иногда Андрейке удавалось спрятать порошки под матрац, но он всё равно морщился изо всех сил, показывая, как ему горько.

Андрейку навещали родные и друзья. Отца с матерью сменила бабка Долсон, даже Фиска-Анфиска пришла. Она пришла со своей санитарной повязкой, и Андрейка тут же спрятал руки, натянув одеяло до подбородка.

— Я тебе букварь принесла, — деловито сказала Фиска-Анфиска. — Мы будем к тебе приходить, а то отстанешь. Мы уже букву «ч» прошли.

Андрейка фыркнул и ещё больше натянул одеяло.

— А ты умываешься здесь? — осведомилась Фиска-Анфиска и успела заглянуть Андрейке в ухо.

Утром Тётьмаш протирала у Андрейки лицо и руки, но ведь это не умывание…

— Не, — сказал он и добавил: — А у меня кость поломанная.

— Тебе больно? — Лицо Фиски-Анфиски жалостливо сморщилось.

Станет Андрейка говорить, что ему больно!

— Не, — мотнул он головой.

— Тебе надо умываться, — наставительно сказала Фиска-Анфиска.

— Тётьмаш сказала, что мне нельзя умываться.

— Все люди должны умываться! Покажи руки! — приказала Фиска-Анфиска.

Андрейка послушно протянул руки, и Фиска-Анфиска покачала головой, как это делала учительница, если бывала чем-то недовольна.

Когда Фиска-Анфиска ушла, Андрейка подозвал к себе Катю и показал ей букварь.

— Давай играть будем, — предложил он. — В школу играть будем. Ты буквы знаешь?

— Не знаю.

— Вот хорошо, — медленно, как учительница, сказал он. — А я почти все буквы знаю, я буду тебя учить. Запомни, — раздельно произнёс Андрейка слова своей матери, — начало ученья — буква «а», начало еды — чашка айрака.

И тут Андрейка замолчал: ему очень захотелось есть. Вот уже несколько дней его кормили супом и манной кашей.

— Как тут поживает наш мужичок с ноготок? — густым басом спросил Дядьсаш.

— Беда баранину хочу, айраку хочу! — забыв о своей новой роли учительницы, сказал Андрейка и тяжело вздохнул.

Большое воскресенье

Еле-еле Андрейка дождался, пока его выписали из больницы. На первом уроке по письму Андрейка сидел грустный: за время своей болезни он отстал от класса и не понимал, о чём сейчас говорит учительница. Только на уроке по ручному труду он оживился. Из раскрашенной бумаги ребята вырезали и клеили игрушки: звёздочки, корзиночки, флажки и даже маленькие ёлочки. Андрейка ещё ни разу не видел ёлки, кроме как в букваре. В степи они не растут, да и в лесу, куда он ездил с дедом Егором, не было ни одной ёлки.

Учительница сказала, что скоро будет Новый год. Колхоз пошлёт в лес машину, за триста километров, и оттуда привезут для школы настоящую большую ёлку.

— Вот эти игрушки, — учительница взяла в руки сделанную Андрейкой звёздочку, — мы повесим на ёлку. Зажгутся разноцветные лампочки («Как радуга», — подумал Андрейка), придут Дед-Мороз, Снегурочка и Мишка-медведь…

Скоро, скоро Новый год! Скоро большое воскресенье!

В обычное воскресенье ребята не ходят в школу, но день этот быстро кончается, и снова надо в школу. А в большое воскресенье пройдёт день, другой, третий — целых десять дней, и не надо идти в школу, можно жить в степи, ездить на нартах. Большое воскресенье — это и есть зимние каникулы.