— Я благодарю вас. Ахмет больше испугался, чем поранился.

— Мне очень жаль, месье. Это досадное происшествие. Прошу вас простить меня.

— Пожалуйста. Мой сын тоже виноват, не так ли, Ахмет? — сказал он, нахмурив брови. — Могу я предложить вам прохладный напиток, чтобы отблагодарить за внимание?

— Не знаю, — нерешительно сказал Луи. — Я не хотел бы вас беспокоить…

— Я настаиваю, — безапелляционно заявил мужчина и сделал знак прислуге.

Жесты турка отличались необыкновенной грацией. Туго затянутый в стамбулин[16] хозяин дома источал мужественную красоту. Это были воплощенные гордость и самоконтроль.

Поток света вливался в окна. Вдали, среди военных кораблей, заполнивших Босфор, находилось и судно Луи. Офицер предпочел отвернуться. Он принялся разглядывать помещение. Хрустальные люстры с наполовину сгоревшими свечами, пол устлан великолепными коврами, восхитительное большое голубое панно на стене с вышитой золотом надписью. Вероятно, цитата из Корана. Перед нишей в стене, отделанной плиткой, — стулья с плетеной спинкой. Обстановку завершали два низких столика, инкрустированных перламутром, и медная жаровня. Утонченность без излишеств. Все это навевало покой.

Офицер повернулся к хозяину, который наблюдал за гостем с доброжелательной улыбкой.

— Ахмет! — внезапно послышался крик.

К ребенку подбежала женщина, очевидно мать, и сжала его в объятиях. Луи заметил присутствие других людей, которые застыли в стороне, не осмеливаясь нарушить приличия и подойти. Луи впервые оказался лицом к лицу с запретным миром турецкого дома, с которым мечтали познакомиться его товарищи.

Мать поднялась, не выпуская руку сына. Прозрачная газовая ткань едва скрывала ее красивые гармоничные черты, подчеркивая подведенные глаза. Хозяйка устремила на гостя пристальный гневный взгляд. У Луи перехватило дыхание. О турчанках он знал лишь по описаниям романистов, таких как Пьер Лоти, и портретам модных художников-ориенталистов. Болтали о привлекательности женщин Высокой Порты, наряду с этим ходили басни о гаремах, о том, что их обитательницы обладают исключительной чувственностью и чарами, о которых западные дамы даже и не ведают. Ходили сплетни, что дочери этой земли пахнут мускусом и амброй и отличаются непристойным сладострастием. И вот горделивая незнакомка возникла перед ним, ее изящная фигура, закутанная в ткань поверх желтой шелковой туники… Луи понял, что хозяйка оделась наспех, торопясь увидеть своего ребенка, несмотря на присутствие иностранца, презренного чужака, который едва не убил ее сына.

Женщина грациозно поправила вуаль, прикрывающую волосы. Пальцы были унизаны кольцами с драгоценными камнями, ногти выкрашены хной. Офицер немного неуклюже поклонился, выказывая почтение, но она прошла мимо, не промолвив и слова, оставив его в шлейфе своих духов, растерянного загадочным видением и жарким взглядом темных глаз.

Хлопнула дверь. Наступила тишина, едва нарушаемая слабыми звуками города.

— Моя супруга, — сказал турок, которого очевидно позабавила эта сцена.

— Мне действительно очень жаль… Я расстроил ее… Я понимаю, что…

Луи оторопел. Считалось, что мужчина мусульманин никогда не говорит с иноверцами о женщинах из своей семьи. И как теперь быть?

— Моя жена с раннего утра была обеспокоена исчезновением сына, — объяснил хозяин. — Я же был уверен, что он вернется к обеду. Голод. Вы же понимаете? Но, признаюсь, я не ожидал такого происшествия.

— Я понимаю. У меня самого дочь. Иногда дети заставляют нас переживать страхи, не так ли? Я уже два года не видел Марию. Теперь ей четырнадцать, и, думаю, повод для моих переживаний будет немного другой, чем прежде.

«Как Мария адаптируется в Константинополе?» — спросил он себя. Судя по последнему письму, дочь, казалось, была в восторге от их скорой встречи. Но с женой дело обстояло иначе. Оставить Тулон и переехать в османскую столицу Розе казалось рискованным делом. И она вовсе не была очарована экзотикой. Луи пришлось быть настойчивым. Война наконец завершилась, он рассчитывал возобновить нормальную семейную жизнь — в полном смысле этого слова. В конце концов она согласилась приехать через несколько месяцев, как только он устроится и сможет их достойно принять. Однако, столкнувшись с реальностью новой жизни, Луи начал сомневаться.

У него не было никаких зацепок. Он отвык от обычной мирной жизни, которая не совпадала с ритмом, задаваемым войной. Но нужно было как-то привыкать. Соблюдать приличия, о которых на фронте подзабыли. Сумеет ли он поддерживать разговор, шутить, строить планы на будущее? Заточение на корабле во время войны было иногда похоже на жизнь в монастыре, но только без духовного развития. Луи знал, что командование будет отправлять его к анатолийским берегам и в черноморские воды. Удастся ли Розе справиться в одиночку? Как она будет жить в этой стране, с которой все европейское скатывается как с гуся вода, не оставляя и следа, как не оставляет следа осевшая пена волны? Он не мог себе представить, как жена впишется в быт турецкого дома, такого, как, например, этот. Вдруг все показалось ему непреодолимым.

С важным видом в гостиную вошел негр и что-то прошептал хозяину на ухо. Турок напрягся, перевел на Луи пристальный взгляд.

— Я вспомнил, что не представился, — сказал француз. — Капитан второго ранга, Луи Гардель. Меня поселили в вашем квартале. Я немного опасаюсь того, как меня примут, — признался он с натянутой улыбкой. — Быть выброшенным из дома, чтобы разместить у себя иностранца, должно быть очень неприятно, но свободных квартир так мало, что руководство не смогло поступить иначе. Мы все должны приспособиться к этому, не правда ли? И если обе стороны приложат хоть малое усилие…

Луи вдруг понял, что разглагольствует, только чтобы скрыть замешательство из-за возникшего вдруг тягостного молчания. Слуга предложил ему кофе, который француз с благодарностью принял.

— Вскоре ко мне присоединятся жена и дочь, — добавил гость.

У кофе был едкий вкус, почти острый. Внезапно Луи почувствовал себя совершенно разбитым, как будто на него разом навалилось накопившееся за последние месяцы напряжение. Он сел на диван. Шелковые подушки оказались неожиданно мягкими. На долю секунды он закрыл глаза.

Али Ага наблюдал за французом с нескрываемой недоброжелательностью. Он был хранителем женщин в доме. Несомненно, этот неверный принимал его за жалкого мажордома, похожего на тех напыщенных горделивых мужчин из богатых домов французского квартала. Но Али был внимательным и лояльным караульным.

Селим же смотрел на офицера с интересом. Тот был худощав, темноволос, на висках проседь. Мужчины, по всей видимости, были одного возраста, но француз выглядел старше. Рука гостя, удерживавшего золотой с серебром филигранный зарф[17], слегка задрожала, и гость отвернулся, словно стыдясь. «Нервы,» — решил Селим. Такие психические расстройства довольно часты. Немногочисленны были те военные, чьи души не были ранены войной. «Все мы стали канатоходцами», — подумал турок, отметив, что сочувствует сидящему перед ним человеку, потрепанному войной, осунувшемуся, пусть француз и был представителем победившей стороны.

Получается, тот, кто сбил Ахмета, явился, чтобы выгнать их из дому. Этот офицер, конечно, не сам принял такое решение, но он был из страны-победителя. Он мог идти во главе своих войск, отдавать приказы, силой добиться уважения от местных жителей… «Побежденных», — с горечью подумал раздраженный Селим. Для Османской империи перспектива была не нова. На протяжении более трех столетий иностранные христиане пользовались удобным статусом благодаря капитуляции, договору, который гарантировал им в Порте значительные юридические и финансовые выгоды. Но сейчас это была оккупация по всем правилам. И никто не знал, чем все это закончится.

Кивком Селим дал знак Али оставить его наедине с гостем. Он предложил французу сигарету и тоже присел.