Цветанка сама не поняла, как оказалась сидящей на сырой и жухлой осенней траве. А Серебрица подошла и обратилась к холмику:

«Здравствуй, Любушка-Любовь… Прости, что давно тебя не навещала. Вот, дочка твоя непутёвая пришла, которая, наверно, даже не знает о тебе ничего. Но я всё ей расскажу – уж как сумею, не обессудь.

Расскажу ей о том, как тебя, молодую, отдали замуж за старого – за посадника Островида.

О том, как ты полюбила Соколко, торгового гостя, провела с ним ночь и через девять месяцев родила дитя.

О том, как твой старый муж сделал твою жизнь невыносимой, и ты решила убежать из дома, получив от своего возлюбленного письмо. Написано было в том письме, будто он ждёт тебя на опушке леса и готов забрать и увезти вместе с дитём в далёкие края.

Но не знала ты тогда, что письмо то написала ключница, с которою посадник уж давно в плотской связи состоял. Невзлюбила она тебя с самого начала, как только вошла ты в дом молодой женою, только и ждала, змея подколодная, как под беду тебя подвести. Прознала про Соколко, вот и придумала письмо тебе подкинуть.

Конечно же, никакого Соколко на опушке не было, а была за тобою погоня: той же ключницей и сам посадник был обманут. Полагая, что у тебя тут свидание с твоим полюбовником, он послал своего стремянного и других слуг, чтоб тебя поймать и с позором приволочь домой. А дома тебя ждала лютая расправа. Ключница же только ручки потирала.

Но стремянный был сыном этой змеюки. Он знал про затею матери с письмом, а тебе тайно сочувствовал. Нашёл он тебя первым, но виду остальным слугам не подал. Он отдал тебе все деньги, которые накануне выгреб из материной кубышки – чтоб тебе было на что путешествовать в поисках своего ненаглядного Соколко. Он рассказал о коварстве своей матери-ключницы, а потом отпустил тебя и сделал вид, будто и не находил. Так и вернулись слуги ни с чем домой.

Я не знаю, как тебя занесло в этот лес в окрестностях Зимграда, где я жила до того, как перебралась в Марушину Косу. Тебя окружили волки, а я их прогнала: хотела просто добычу у них отбить, но заглянула в твои глаза и поняла, что не смогу даже пальцем тебя тронуть. Ты сильно хворала, тебя била лихорадка… А дочки уж с тобой не было. Вот тут, под деревом, ты и поведала мне всю свою беду. Не испугалась моего звериного облика, пожалела… Видно, это великодушие у твой дочурки – от тебя. Я перенесла тебя в ту пещеру неподалёку, и ты лежала там в страшном жару; в бреду всё про свою дочку говорила – мол, приютила её у какой-то бабки-знахарки, чтоб потом за нею вернуться уже с её отцом. Ещё про ожерелье янтарное говорила, которое ты дочке на память о себе оставила.

Болезнь твоя была из тех, которые от горя и переживаний на человека наваливаются. Хвори эти такие яростные и сильные, что нет от них лечения… В три коротких дня ты и угасла. Я тебя и похоронила тут – на том самом месте, где встретила. Холмик насыпала, камней натаскала.

Ну что, Любаша, всё ли верно я рассказала?»

Ответом была всё та же тишина, бережно хранимая старыми разлапистыми елями-стражами. Даже когда не стало бабули, Цветанка не плакала, а сейчас по её щекам катились струи тёплых, едко-солёных слёз. Оказывается, она всегда знала, как звали её мать, хоть бабушка ей этого и не говорила никогда. В янтарном чертоге вечернего солнца жила Любовь… И чувство, и имя.

А в ладонь ей легла пара янтарных серёжек, которые Серебрица достала из тайника в кучке камней. Точь-в-точь к ожерелью.

*

Ночь была полна тревожных и пугающих шорохов, разнообразных звуков и запахов, которые густым, сводящим с ума потоком лились Цветанке в уши и нос. Многих из них она пока не знала, ей ещё предстояло учиться и учиться, чтобы читать лес, как открытую книгу, а пока она просто бежала рядом с Серебрицей, наблюдая и перенимая всё до последнего движения. Когда Серебрица замирала, Цветанка тоже останавливалась, Серебрица принюхивалась – Цветанка делала то же самое.

Она думала, что в волчьем обличье ей будет неуютно и неудобно, но ожидания не оправдались: звериное тело казалось таким же естественным и удобным, как человеческое. Что-то древнее, давно дремавшее проснулось в ней и подняло голову, расправило плечи и размяло мускулы, встряхнулось и сказало ей: «А ну, побежали!» И Цветанка помчалась на четырёх широких лапах, рассекая грудью лесной сумрак, ловко огибая стволы, перескакивая поваленные деревья и небольшие ложбины. Бег наполнял её щекотным восторгом, а земля вовсе не ощущалась… Цветанка бежала, не касаясь её. Серебрица объяснила, что это особое искусство Марушиных псов – бегать в разы быстрее самого проворного и выносливого скакуна, используя хмарь как прослойку между лапами и землёй. Это придавало движению невероятное ускорение, а уставал при этом оборотень неизмеримо меньше, чем при обычном беге. По её словам, умеючи из хмари, как из глины, можно было «лепить» что угодно – любые приспособления себе в помощь: невидимые ступени, чтобы взбираться туда, куда просто так не взберёшься; невидимую дубину, чтобы усиливать удар; невидимый нож, чтобы прорубаться сквозь препятствия… В умелых руках хмарь могла быть податливее воска и твёрже камня, и становясь оружием, и служа опорой. Хмарь являлась силой, растворённой в пространстве и подвластной только Марушиным псам.

Голод вернулся: живот Цветанки так подвело, что ей казалось, будто он уже присох к хребту. Зубы жаждали наконец вонзиться в тёплую плоть, отрывать сочащиеся кровью куски, глотать и набивать брюхо. Человеческое в ней словно окуклилось, спряталось в тесную скорлупу, уступив место звериному началу – властному, здоровому и естественному. И зверь был голоден!

Серебрица замерла, насторожив чутьё. Цветанка тоже притаилась в ожидании.

«Олень, – прозвучал в её голове мыслеголос зеленоглазой волчицы. – Я обойду его слева и выгоню на тебя, а ты уж постарайся не сплоховать. Хватай за горло и рви, это вернее всего. Можно также прыгнуть на круп, вцепиться в шею сзади и сломать хребет – сила наших челюстей это позволяет. А в туловище кусать – только время терять. Стремись первым делом повредить крупные сосуды, доступнее всего они как раз на шее. Когда прокусываешь их, кровь быстро оттекает от головы, и добыча теряет сознание – всё, кушать подано».

Цветанка внимала этим наставлениям с трепетом, ловя и запоминая каждое слово, звучавшее у неё в голове. Такой способ общения её сперва удивил, но она быстро освоилась и оценила его преимущества.

Зеленоглазая волчица растворилась в зябкой и сырой ночной мгле. Вжавшись животом в землю и напружинив лапы для прыжка, Цветанка ждала. Сердце колотилось под шерстью, нервы трепетали и пели, как струны, охотничью песню: «Прыгай, волк, кусай и рви. От точности твоего броска зависит, будешь ли ты сегодня сыт».

Стук копыт, шорох листвы – и волнение Цветанки взвилось до небес ширококрылой тёмной птицей. Она не переживала так сильно даже перед своей первой кражей, когда Ярилко учил её срезать кошельки в рыночной толпе. Вот показался олень, а точнее, олениха, вспугнутая Серебрицей – изящная, со стройными ногами, заканчивающимися точёными копытцами, с огромными глазами, большими чуткими ушами и гордой шеей. Цветанка, не теряя драгоценных мгновений, оттолкнулась от земли и взлетела в прыжке…

Олениха резво, по-заячьи, скакнула в сторону, и незадачливая охотница схватила зубами пустоту. Бух! Что-то чёрное врезалось ей в лоб – ствол дерева. Вытряхивая из глаз яркие искры, а из ушей – звон колокольчиков, Цветанка упустила добычу – топот копыт удалялся.

Мимо пронеслась серебристая тень:

«Ничего! Не ошибается лишь тот, кто ничего не делает!»

Прыжок, хруст веток, хрипы и рык – и в нос Цветанке проник дразнящий и сладкий запах, от которого нутро забурлило и запело, а пасть наполнилась тягучей слюной… Уж Серебрица-то не промахнулась, вне всяких сомнений. А тем временем у Цветанки под носом что-то зашуршало, и она молниеносно хватанула зубами наугад какой-то маленький пушистый комочек. Длиннохвостый, к слову. Хруп! Рот наполнился кровью, тонкие косточки даже не почувствовались на зубах. Толком не разобрав, кого поймала, Цветанка проглотила свою добычу целиком. Разумеется, это было ей на один укус – только раздразнить огнедышащего ящера, сидевшего внутри неё и требовавшего пищи.