Потом она неуверенно приблизилась к Серебрице: та отдыхала неподалёку подле убитой оленихи, облизываясь и щуря глаза, которые приобрели ночью холодно-ядовитый оттенок. От неё невозможно было ничего скрыть.

«Поздравляю с первой добычей и первой кровью», – послышался её мыслеголос в голове у Цветанки, но в нём сквозило столько насмешливости, что новоиспечённая хищница залилась бы краской стыда, если б та была видна под густой шерстью.

«Ладно, не вешай нос, – добавила Серебрица уже миролюбивее и мягче. – Первая охота редко бывает удачной… Наловчишься, никуда не денешься. Голод не тётка, всему научит».

Цветанке досталась передняя половина оленьей туши, а более мясистую заднюю взяла себе, как и полагалось по справедливости, убившая добычу Серебрица. Силу своих волчьих челюстей Цветанка оценила как великолепную. Кости жертвы жалобно трещали под нажимом – рёбра ломались, как тонкие прутики, открывая доступ к содержимому грудной клетки. Из требухи Серебрица выбрала сочную печёнку и почки, а своей неопытной напарнице отдала сердце и лёгкие.

Сытость накрыла, как тяжёлое, но тёплое и уютное одеяло, налила тело пьянящей истомой и склеивающей веки ленью. Цветанка завалилась на бок тут же, рядом с окровавленными костями, а Серебрица посоветовала:

«Переваривать лучше в зверином облике, а перекидываться в человека сразу же после плотного обеда опасно: ты сейчас сожрала столько, сколько твоему человеческому желудку не вместить. Зато одна удачная охота позволит тебе потом легко выдержать без еды дня три-четыре даже в человеческом облике».

Цветанка с наслаждением вытянула лапы, косясь на своё туго набитое брюхо – шкура на нём натянулась, как на барабане. В целом, неважно, что добычу сегодня поймала не она, главное – голод наконец-то заткнулся и не донимал её. И не будет донимать в ближайшие три дня, а это ещё замечательнее.

Ночь нашёптывала сказки, разворачивая полотно своих чудес. Лес не выглядел кромешно-тёмным: летающие огоньки то и дело показывались из-за стволов – то были лесные духи, которых не углядеть человеческому глазу в обычных обстоятельствах. Красота оборотней, недоступная прежде Цветанкиному взгляду, открылась ей сейчас из звериного облика; раньше Марушины псы казались ей отталкивающе-страшными, а теперь, скользя взглядом по Серебрице, она понимала: прекрасное есть во всём. Разве не хороши эти длинные, стройные и сильные лапы? Под серебристой шкурой на груди бились жилы, работали мускулы, стучало сердце… Разве не мил этот тёмный нос с мягкими, чуткими ноздрями? Разве не обаятельны эти серьёзные, мрачноватые надбровья? А эти пушистые уши – просто чудо… Шрамы от когтей, к счастью, быстро посветлели и почти рассосались, став заметными лишь с близкого расстояния и придавая морде зеленоглазой волчицы воинственный, суровый вид. Если девичьему лицу они не слишком шли, то в зверином обличье Серебрица выглядела с ними вполне недурно. Можно сказать, они её даже украшали, говоря о том, что их носительница – боец, не боящийся рискнуть своей шкурой. Цветанка в порыве нежности потёрлась носом о морду Серебрицы и лизнула её в губы – таким получался поцелуй в звериной ипостаси.

«Не подлизывайся, – послышался насмешливый ответ. – В следующий раз, если не поймаешь обед сама, делиться с тобой не буду».

Цветанка обиженно отвернулась. Разве в еде сейчас было дело? К чему эта язвительность? Или Серебрица-зверь утратила всякую способность к искренним чувствам и способна сейчас думать только о потребностях плоти? Прекрасная ночь была подпорчена, и Цветанка отошла ко сну в скверном расположении духа.

…Она снова блуждала по запутанной сети осенних лесных троп, полной пронзительно-холодного тумана, и всей душой окликала ту, чьё прощение казалось недоступным сияющим сокровищем. Она не считала себя достойной этого сокровища, но нуждалась в нём, как в капле тепла среди зимней ночи, как в глотке свежего ветра среди полного безвоздушья. Оно было нужно ей, как далёкая звезда на чёрном пологе неба, раскинувшегося над одинокой холодной дорогой, которая пролегла перед ней. Угадав в тумане знакомую фигуру, Цветанка радостно рванулась навстречу… Страх в глазах подруги толкнул её в грудь жестокой невидимой рукой, а все слова, которые она пыталась сказать, туманная волчья ночь заменяла на другие, чужие и странные. Она искажала и ответы Дарёны, и Цветанка не могла понять, что та говорила – «не держу обиды» или «не прощу обиды»…

Сытость действительно обосновалась в животе прочно. На следующий день, сидя в пещере уже в человеческом обличье, Цветанка совсем не думала о том, как потушить всепожирающее пламя внутри. Там, где оно раньше полыхало, теперь теплился покой, но бескрылая, сброшенная в грязь душа покоя не знала. Где, в каких краях путешествовал по торговым делам богатый гость Соколко? Обрадовался бы он, если бы узнал, что его дочь – Марушин пёс? В солёной влажной пелене проплывали перед Цветанкой знакомые лица из того страшного лета, когда Гудок накрыло мором. Лето, подёрнутое дымом погребальных костров… Телега, доверху наполненная вязанками яснень-травы, розовое зеркало утренней зари и печальный рассказ Соколко о его не сложившейся любви… Он не знал подробностей с подмётным письмом и видел чужую могилу. Суждено ли было ему когда-нибудь узнать, где на самом деле обрела свой последний покой его лада? Он не называл тогда имён, но теперь они прозвучали, и всё встало на свои места.

Цветанка вышла из пещеры. Ноги сами вели её по лесу, а может, это свет из чертога вечернего солнца подсказывал ей дорогу. Она бежала на зов, слышимый не ушам, но сердцу, пока снова не очутилась на тихой полянке. Хранители матушкиного покоя, одетые в скорбно-тёмный, лохматый зелёный наряд, приветствовали её молчанием, и Цветанка осторожно, почтительно пожала их низко свисающие колючие лапы. Присев, гребла пальцами из влажного травяного ковра бруснику и ела кисло-терпкие, вяжущие ягоды, от которых её окаменевшее лицо кривилось, как от слёз.

Куда бы ни падал её взгляд, всюду он натыкался на стену леса. Вокруг – ни души, и от этого в животе у воровки дрожала холодная растерянность. Цветанка привыкла к толпе, она любила скопления народа: это была её «рабочая» среда, где она шмыгала неуловимой тенью, срезая чужие кошельки, а порой, когда было настроение, забавляла своих бывших и будущих жертв весёлыми песенками под звон струн. Кому петь здесь? Елям? Да и кошельков у елей не было, а в их мудром молчании Цветанке чудилась укоризна.

Некуда идти, нечего делать. Не о ком заботиться. Всюду за Цветанкой тащился её невидимый собеседник – одиночество. Ухмыляясь пустыми глазницами там и сям из-за стволов, он намекал: «Будь готова, дитя моё. Теперь я – твой единственный друг на ближайшие годы».

«Да иди ты к лешему!» – не выдержала Цветанка, замахиваясь, чтобы его отогнать.

А потом оторопело подумала: а кого? Ведь тут никого, кроме неё, не было. Этак недолго и рассудком тронуться, как Серебрица.

Вдруг откуда-то с серых туч, пронзаемых еловыми макушками, прогремело:

«Что ты понимаешь в одиночестве, глупое дитя!»

Задрав голову, Цветанка с немой смесью восторга и испуга наблюдала, как Серебрица, едва касаясь носками ног еловых лап, спрыгивала по ним, как по ступеням, а они колыхались почти незаметно, словно на них садилась лёгкая пташка. Пружинисто соскочив на землю, зеленоглазая девушка-оборотень выпрямилась перед Цветанкой во весь рост и пронзила её острым клинком взгляда.

«Ты ничего не знаешь о настоящем одиночестве, – повторила она с леденящим кровь прищуром. – С деревьями можно хотя бы разговаривать, они умеют слушать и забирать себе твою печаль. А когда даже деревья кажутся врагами – вот это и есть оно самое».

А Цветанку интересовало сейчас только одно:

«Как ты… это… сделала?» – И она изобразила пальцами в воздухе бегущие ноги.

«Это невидимые ступени, – ответила Серебрица, смягчаясь. – Хмари можно придавать любые очертания. Эти ветки, – она подняла взгляд к мохнатым еловым лапам, нависшим над их головами, – вряд ли смогут держать тебя твёрдо, как ступени, не прогибаясь под тобой, если за них не цепляться, как белка. А хмарь сможет. Благодаря ей ты сумеешь пройти и по льняной нитке, натянутой через пропасть, и по первому льду толщиной с пластинку слюды».