Директор тюрьмы воспрянул духом.

– Я сейчас ее принесу, – предложил он.

Но молодой полицейский жестом удержал его.

– Главное, – посоветовал он, – смотрите, сударь, чтобы Май не заметил, что до его сборника песен дотрагивались. Если он вернулся с прогулки, под любым предлогом заставьте его вновь покинуть камеру… Кроме того, пусть остается на улице до тех пор, пока мы будем изучать сборник…

– О!.. Положитесь на меня!.. – ответил директор.

Директор тюрьмы вышел из кабинета. Он до того торопился, что уже через четверть часа вновь появился, триумфально размахивая небольшим сборником в 1/32 листа.

Дрожащей рукой молодой полицейский раскрыл книгу на двести тридцать пятой странице и принялся считать. Пятнадцатым словом на странице было «Я». После него третьим шло «ЕЙ». Затем восьмым – «УЖЕ», двадцать пятым – «ПЕРЕДАЛ», вторым – «ВАШУ», шестнадцатым – «ВОЛЮ»…

Таким образом, эти шесть цифр обретали смысл: «Я ей уже передал вашу волю…»

Трое мужчин, присутствовавших при этом волнующем эксперименте, не смогли удержаться и захлопали в ладоши:

– Браво, Лекок! – воскликнул следователь.

«Теперь я на Мая не поставил бы сто су», – подумал секретарь.

А Лекок по-прежнему считал. Вскоре голосом, в котором слышалось счастливое тщеславие, он смог перевести всю записку. Вот что в ней писали заключенному: «Я ей уже передал вашу волю. Она смирилась. Мы ожидаем ваших распоряжений, чтобы действовать. Надейтесь! Мужайтесь!..»

Какое разочарование принесла эта лаконичная непонятная записка свидетелям этой сцены, которых лихорадочная тревога держала в напряженном ожидании, угнетающе действуя на них! Зашифрованная или переведенная, записка была бесполезным оружием в руках следствия.

Огонь, зажженный в глазах господина Семюлле надеждой, погас. Гоге вернулся к своему первоначальному мнению, полагая, что подозреваемый, возможно, выкрутится.

– Что за напасть! – произнес директор тюрьмы с долей иронии. – Как жаль, что столько труда и такая удивительная проницательность пропали даром!

Лекок, веру которого поколебать было невозможно, смерил его высокомерным взглядом.

– Право же!.. – сказал он. – Господин директор находит, что я даром потерял время!.. Но я так не считаю. Мне думается, что этот клочок бумаги наглядно свидетельствует о том, что если кто и заблуждался относительно личности подозреваемого, то только не я.

– Допустим!.. Господина Жевроля и меня ввело в заблуждение правдоподобие. Людям свойственно ошибаться. Но разве вы преуспели?

– Разумеется, сударь. Пусть мы не знаем, кем является подозреваемый на самом деле. Но теперь мне, возможно, помогут установить его личность, вместо того чтобы смеяться надо мной и мне мешать.

Тон молодого полицейского, его намек на злую волю, с которой он столкнулся, задели директора тюрьмы за живое. Но именно потому, что кровь прилила к его лицу, он решил прекратить разговор с подчиненным.

– Вы правы, – грубовато сказал он. – Этот Май, вероятно, высокопоставленная и известная особа. Только, мой дражайший господин Лекок, будьте любезны объяснить мне, как эта столь важная особа смогла исчезнуть незаметно, так чтобы полицию никто не поставил в известность о случившемся?.. У мужчины, занимающего высокое положение в обществе, а именно таким вы считаете подозреваемого, обычно есть семья, родственники, друзья, протеже, обширные связи. Но никто, ни один человек не подал свой голос за эти три недели, в течение которых Май сидит за решеткой!.. Ну, согласитесь, господин полицейский, что вы об этом не подумали.

Директор тюрьмы только что сформулировал единственное серьезное возражение, направленное против системы, которой придерживалось следствие. Однако Лекок подметил это обстоятельство гораздо раньше директора тюрьмы, и оно не переставало его тревожить. Молодой полицейский мучительно размышлял над ним, но так и не мог найти приемлемого ответа.

Лекок, несомненно, вспылил бы, как это всегда бывало, когда удар приходился на его слабое место, но тут вмешался господин Семюлле.

– Все эти упреки, – спокойно сказал он, – не продвинут нас ни на шаг. Куда разумнее обсудить, каким образом можно было бы воспользоваться сложившейся ситуацией.

Вернувшись к действительности, Лекок улыбнулся. Вся его обида мгновенно прошла.

– Есть один способ, – сказал он.

– О!..

– И я считаю его эффективным, сударь, поскольку он очень простой. Надо только заменить текст автора записки. Это не так уж сложно, теперь, когда я знаю шифр!.. Мне остается только купить такой же сборник песен Беранже. Май, думая, что он обращается к своему сообщнику, чистосердечно ответит ему…

– Прошу прощения!.. – прервал молодого полицейского директор тюрьмы. – Как же он вам ответит?

– Ах!.. Вы слишком много от меня хотите, сударь. Я знаю, каким образом ему отправляют записки, и это уже хорошо… Что касается всего остального, я буду наблюдать, искать… И пойму…

Гоге не удержался и одобрительно улыбнулся. Если бы у него было десять франков, он поставил бы их на Лекока.

– Для начала, – продолжал молодой полицейский, – я заменю эту записку другой, которую напишу сам… Завтра, во время раздачи еды, если подозреваемый подаст свой музыкальный сигнал, папаша Абсент кинет ему хлебный катыш в окно, а я, находясь на своем наблюдательном пункте, посмотрю, как тот на это отреагирует.

Лекок был так доволен своим планом, что даже дерзнул позвонить в колокольчик. Когда в кабинет вошел привратник, молодой полицейский дал ему монету в десять су и попросил купить ему пачку бумаги плюр.

– Имея дело со столь хитрыми и недоверчивыми субъектами, нельзя забывать о мерах предосторожности.

Когда привратник принес бумагу, ничем не отличавшуюся от той, на которой была написана записка, Лекок сел за стол секретаря и, вооружившись томиком песен Беранже, принялся составлять мнимое послание, стараясь в точности воспроизводить форму цифр таинственного отправителя.

Эта работа отняла у Лекока десять минут. Опасаясь допустить какую-либо оплошность, он использовал слова подлинной записки, однако полностью изменил ее смысл. Вот что он написал: «Я ей уже передал вашу волю. Она не смирилась. Наша безопасность под угрозой. Мы ожидаем ваших распоряжений. Я дрожу».

Составив записку, Лекок свернул бумагу в рулон, положил рулон в хлебный катыш и сказал:

– Завтра мы кое-что узнаем!

Завтра!.. Двадцать четыре часа, отделявшие молодого полицейского от решающего момента, показались ему вечностью. Чем бы заняться, чтобы ускорить медленный бег времени?..

Лекок доходчиво и подробно объяснил папаше Абсенту, что тот должен делать. Уверенный, что папаша Абсент правильно его понял и все выполнит, он поднялся в свою каморку.

Вечер показался Лекоку очень долгим, ночь бесконечной, поскольку ему так и не удалось сомкнуть глаз.

Когда наступило утро, Лекок заметил, что узник уже проснулся и сидел на кровати. Вскоре он ловко спрыгнул на пол и принялся нервно ходить по камере. Вопреки обыкновению он был очень оживленным, отчаянно жестикулировал и порой повторял одно и то же:

– Какой крест, Господи!.. – говорил он. – Какой крест!

«Хорошо! – думал Лекок. – Ты, мой мальчик, беспокоишься о записке, которую не получил… Терпение, терпение. Она попадет к тебе, только это будет моя записка…»

Наконец молодой полицейский услышал шум, предшествующий раздаче еды. Все ходили туда-сюда, сабо стучали по плитам, надзиратели кричали… Старые потрескавшиеся часы пробили одиннадцать часов. Подозреваемый запел:

Подозреваемый не закончил третьего куплета. Легкий шум от упавшего на плиты хлебного катыша заставил его замолчать.

Лекок, припав лицом к дыре, затаил дыхание и смотрел во все глаза. Он не терял из вида ни единого движения мужчины, ни одного вздрагивания, ни одного моргания глаз.