И все же, слушая дальнейшее пояснение Мартина, я не мог не подумать, что, пожалуй, трудно было бы проявить большую тщательность при разборе этого подлога. Когда Говард сделал свое обвинительно-оправдательное заявление, старейшины, несмотря на то что трудно было представить себе более нелепое измышление, настояли на дальнейшем разборе дела, как будто возможность подлога со стороны Пелэрета была допустима. Душеприказчиков старика попросили передать в колледж его черновики — просьба совершенно законная, поскольку все свое имущество он завещал колледжу. Он, между прочим, оставил тридцать пять тысяч фунтов, и Найтингэйл хотел вложить эти деньги в строительный фонд, назвав его именем Пелэрета.

— Для семьи это было настоящей оплеухой, — сказал Скэффингтон. Тут обнаружился неизвестный мне прежде факт — его жена оказалась племянницей Пелэрета.

Тетради, научные труды, разрозненные записи результатов произведенных опытов поступали в канцелярию колледжа пачками и, после того как Найтингэйл и Скэффингтон внимательно просматривал их, складывались в архив. Если бы утверждение Говарда имело под собой хоть какую-то почву, признаки сфабрикованных данных обязательно проскользнули бы в какой-нибудь из последних тетрадей — в этом не сомневался никто из ученых. Признаков таких обнаружено не было. Не только Скэффингтон и Найтингэйл, но и Фрэнсис Гетлиф с Мартином и другие ученые, работавшие над аналогичными проблемами, просматривали эти тетради. Все дифракционные фотографии старика, сделанные им самим или его ближайшими сотрудниками, изучались миллиметр за миллиметром.

— Обнаружить в них что-нибудь подозрительное было так же маловероятно, — вставил Скэффингтон, — как накрыть любого из нас в кладовке за кражей ящика виски.

Для него сомнений не существовало. Все эти поиски он воспринимал как оскорбление памяти покойного. Ему делает честь, думал я, что он работает над этим так же тщательно, как все остальные. И снова я подумал о том, что ни один известный мне коллектив не мог бы действовать более щепетильно и беспристрастно.

Как-то вечером, в декабре, незадолго до рождества, у нас в гостиной зазвонил телефон. Взяла трубку жена. Лицо у нее, по мере того как она слушала, становилось недоумевающим и чуть насмешливым.

— Может быть, я могу заменить его? — спросила она. — Да, если это действительно необходимо, я могу позвать его. Но только он очень устал. Вы уверены, что с этим нельзя подождать?

Разговор продолжался некоторое время. Затем Маргарет подняла одну бровь и отвела в сторону телефонную трубку.

— Это миссис Говард, — сказала она, — подойди-ка лучше сам!

До меня донесся звучный, решительный голос.

— Это говорит Лаура Говард. Помните, мы познакомились как-то в клубе Тома Орбэлла.

Я сказал, что помню.

— Я очень прошу вас, не могли бы вы уделить мне полчаса как-нибудь на этой неделе?

Я ответил, что дел у меня по горло. Это была правда, но я все равно ответил бы то же самое. В ее голосе зазвучала настойчивая нотка.

— Обещаю, что больше чем на полчаса я вас не задержу.

Я начал подробно излагать ей свое недельное расписание, на ходу изобретая кое-какие неотложные дела.

— Любое время, удобное для вас, меня устроит, — ответила она любезным и ничуть не обескураженным голосом.

Я сказал, что после рождества у меня, возможно, будет больше свободного времени, но она ответила, что в Лондон «мы» приехали очень ненадолго.

— Вы ведь были несколько недель тому назад в Кембридже? — продолжала она. — Да, я слышала. Очень жаль, что мне не удалось повидаться там с вами.

Вероятно, подумал я, она изменила свое первоначальное мнение обо мне. Скорее всего, навела справки и выяснила, что я могу пригодиться. У меня было чувство, что она нимало не обеспокоена своей прошлой ошибкой. Она попросту решила предать все забвению и вести на меня атаку.

Маргарет улыбалась. Ей, по-видимому, казалось очень забавным наблюдать, как меня, отрезав все пути к отступлению, загоняют в угол.

Прикрыв трубку, я обратился к ней:

— Что же мне делать, черт возьми?

— Ты вовсе не обязан тратить на нее и пяти минут, совершенно не обязан, — сказала Маргарет. Затем на одно мгновение светское выражение сошло с ее лица. — Но я не вижу, как ты сможешь от этого увильнуть. Хоть тресни, не вижу!

— Это же в конце концов невыносимо! — сказал я, возмущенный ее неуместной веселостью.

— Слушай, — сказала Маргарет, — пригласи ее сюда, и дело с концом! Все, что от тебя требуется, ты таким образом исполнишь.

Но это оказалось далеко не все! В намерения Лауры, помимо всего прочего, входило познакомить меня со своим мужем. После того как его уволили, сообщила она мне по телефону, он стал преподавателем в школе в Кембридже; из-за этого-то он и не мог часто бывать в Лондоне. В конце концов мне пришлось пригласить их обоих на обед через несколько дней.

Когда они пришли и я впервые взглянул на Говарда, — а мне сразу стало ясно, что, пока он был членом совета колледжа, мы с ним ни разу не встречались, — я подумал, что в лице его есть что-то удивительно неприятное; у него была неровная бледная кожа, длинный нос и срезанный подбородок. Цвет глаз был линяло-голубой, шея длинная и плечи опущенные — у людей с таким сложением нередко можно наблюдать незаурядную физическую силу и мужественность. Так или иначе, но на большинство людей, при первой встрече, он должен был производить впечатление человека сурового, независимого, смелого, даже несмотря на то, что голос у него был высокий и невыразительный. Разговаривая с ним, я подумал, что он несколько неловок, но отнюдь не застенчив.

— Вы ведь, кажется, знакомы с этим самым Льюком? — спросил он.

Он имел в виду Уолтера Льюка, главу Барфордовского атомного центра, одного из талантливейших современных ученых, который в январе этого года, сорока лет от роду, был возведен в дворянское достоинство.

— Да, — подтвердил я, — Льюк — мой старый друг.

— Не пойму, что он за человек такой, — сказал Говард.

— То есть?

— Но ведь он же замешан в этой галиматье с созданием бомбы. Я просто не представляю себе, как мог ученый опуститься до этого.

Меня это раздражило, раздражило настолько, что, против обыкновения, я не сумел этого скрыть. Я любил Уолтера Льюка; кроме того, я знал, как трудно разрешим с точки зрения совести был и для него и для его коллег вопрос работы над бомбой и как Льюк избрал один путь, а мой брат Мартин — другой.

— Для вашего сведения, он считает это своим долгом, — ответил я.

— Странное понятие о долге, я бы сказал, — заметил Говард.

Маргарет с Лаурой тем временем занялись разговором. Раздраженный тем, что мне навязали этого человека, я взглянул на них, и мне невольно бросилось в глаза, какой моложавой и хрупкой выглядит Маргарет рядом с той, другой женщиной. Тонкое личико Маргарет сохраняло почти юношескую свежесть, и кожа ее, по сравнению с Лауриной, казалась удивительно нежной. В действительности старше лет на десять была Маргарет, — и детей имела она, но рядом с Лаурой — темноволосой, красивой, серьезной — она выглядела школьницей.

Я не слышал, о чем они говорили. Когда мы уселись за обеденный стол, Говард назвал еще нескольких наших общих знакомых. Слушая его, я постепенно обнаруживал в нем черты, о которых никто мне до сих пор не говорил. Он был нелюдим, грубоват и, по некоторым своим ухваткам, мог свободно сойти в глазах ненастоящего англичанина за выходца из рабочего класса. На самом деле он был так же далек от рабочего класса, как принадлежащая к высшей интеллигенции Маргарет. Его родители и родители Маргарет, вполне возможно, воспитывались в одних и тех же школах, хотя он происходил, скорее всего, из военной семьи, а не из клерикальной или профессорской. Если кто из них в результате брака и поднялся на шаг по социальной лестнице, то это была его жена, но отнюдь не сам Говард.

Маргарет, следившая за выражением лица Лауры, решила не затягивать светской болтовни.