Действительно? А я считаю, что подвел Тори и нашу семью.

Хантер отвечает сразу и говорит, что скоро приедет. К счастью, он живет менее чем в пяти минутах езды, и он приезжает до того, как прибыла машина скорой помощи.

В течение нескольких секунд Хантер оценивает обстановку, а потом берет меня за руку и, прижимая к стене, пока я все еще держу телефон возле уха, говорит:

— Это не твоя вина, брат, ей нужна помощь.

Единственные мысли, которые у меня в голове — мысли о том, что это произошло по какой-то причине, и это был ее крик о помощи — тот, который я долго игнорировал.

— Скорая помощь и спасатели приехали, — говорю я оператору.

— Тогда я кладу трубку, ЭйДжей. Будьте спокойны и удачи.

— Спасибо, — говорю я диспетчеру.

За секунду между тем, как кладу трубку, и тем, как в дом заходят парамедики, Хантер спрашивает:

— Где антибиотики Гэвина, и когда ты давал ему их в последний раз?

— Сегодня в шесть вечера, они рядом с подогревателем для бутылочки, — говорю я, проверяя дыхание Тори в десятый раз за десять минут — столько времени понадобилось скорой помощи, чтобы приехать сюда. Она все еще дышит.

Когда парамедики входят на кухню, все начинает происходить будто в замедленной съемке. Я поднимаюсь на ноги и хожу по кухне — это моя кухня, которую захватило бесчисленное количество парамедиков, спасателей и полицейских. Затем ко мне подходит офицер и задает вопросы, на которые я не могу ответить.

— Я не видел, как она пила таблетки во второй раз. Я видел только, как в первый раз запивала таблетки водкой. Я не следил за ней меньше минуты, а потом увидел, как рядом с ней упал флакон.

— Нам сказали, что вы не знаете, сколько таблеток было во флаконе? — спрашивает он.

Я его словно не вижу, когда говорю:

— Я не знал, что они вообще были в том шкафу.

Офицер направляется к шкафу, на который я указал, и извлекает несколько флакончиков, о которых я не знал.

— Раньше у нее были проблемы с наркотиками? — спрашивает он.

— Она мне не говорила.

— Вы не могли бы рассказать о медицинских обстоятельствах, которые могут помочь нам определить, что стало причиной поступка?

— С ней что-то происходит, она была подавлена. Я пытался помочь ей, но... она сказала, что уже наблюдается у врача... Я просто не знаю, как это произошло.

— Хорошо, — говорит офицер. — У нас могут появиться еще некоторые вопросы, но я думаю, все уже достаточно ясно.

Пока он разговаривает со мной, я смотрю, как парамедики кладут Тори на носилки и вводят какое-то лекарство. Я молча выхожу за ними. Все время смотрю на ее бледное безжизненное лицо, пока мы едем в больницу. Я все еще люблю ее, даже после всего этого. Я действительно люблю ее. Просто не знаю, чувствует ли она то же самое по отношению ко мне. Что-то мне подсказывает, что во мне она видит лишь человека, который испортил ей жизнь. Я действительно тот человек?

Многие люди говорят, что они не хотят детей, но потом понимают, насколько они им нужны. Я думал, что так будет и у нас. Похоже, так вышло лишь у меня.

— Уровень кислорода низкий, пульс сорок ударов в минуту, — говорит один из парамедиков, и остальные подходят к Тори.

Я боюсь спросить, как дела у моей жены. В голове засела картинка: Хантер тяжело переживает смерть Элли. Он любил ее так, как я, вероятно, никогда не буду любить другого человека — не так, как если бы я любил Кэмми. Тори присутствует в моей жизни менее двух лет, и я люблю ее, но наша любовь остыла в последние несколько месяцев. Я боюсь за Гэвина. Мое сердце болит. Я так старался создать для нас семью — хотел, чтобы мы были семьей, и не знаю, случится ли это когда-нибудь.

Когда мы приезжаем в больницу, все как в тумане. Здесь я уже второй раз сегодня. Что за хрень? Мне удавалось держаться подальше от этого места с тех пор, как родился Гэвин. Если учитывать мою неуклюжесть, это просто чудо. Теперь я следую за носилками по коридору, наблюдая, как парамедики продолжают работать над Тори. Я не знаю, что они делают или пытаются сделать, но указания, которые они дают медсестре, звучат как тарабарщина.

Меня отправляют в комнату ожидания, пока они занимаются Тори, давая тем самым мне время на принятие решения о том, следует ли звонить ее родителям, учитывая наш разговор час назад о том, что они не ее настоящие родители. Тем не менее, предполагаю, что человек, который вел Тори к алтарю, должен знать, что происходит с ней.

— Сэр, это ЭйДжей. Я... у меня плохие новости...

Для человека, который, предположительно, не является ее отцом, он слишком выбит из колеи, когда я рассказываю, что происходит. Он говорит мне, что они с мамой Тори уже в пути.

Я сажусь на жесткий неудобный стул, откидываю голову на каменную стену и закрываю глаза, снова стараясь собрать все по кусочкам. Существует так мало объяснений такого внезапного снижения психической стабильности. Что-то должно было вызвать это, что-то кроме встречи со мной и Гэвином утром в больнице. В моей голове совсем пусто, и я виню себя за то, что мы не рассказали о нашем прошлом друг другу, прежде чем поженились. Несмотря на свое прошлое с Кэмми и нашей дочерью, я могу жить с этой болью, так что прошлое Тори, должно быть, во много раз хуже. Что может быть еще хуже? Стоило ли скрывать свое прошлое? Боль, которую до сих пор чувствую, когда думаю о своей дочери, заставила меня построить стену вокруг мыслей о ней. Я не считал необходимым ломать ее и рассказывать об этом, особенно спустя такое долгое время. В любом случае, это было не потому, что я не мог говорить об этом. Что бы ни скрывала Тори, очевидно, об этом говорить она не может.

Родители Тори приезжают быстро. Я так и сижу, откинув голову на стену. Я не двигался последние тридцать минут. Рассказываю им длинную версию, упоминая все, что произошло сегодня. Они оба внимательно слушают, но ничего не говорят.

— Такое было раньше? — спрашиваю я их.

Мать Тори плотно закрывает глаза, ее губы дрожат от слов, которые трудно произнести.

— У нее было психическое заболевание на протяжении всей ее жизни, но все было под контролем последние пять лет, — объясняет ее отец.

— Психическое заболевание? — переспрашиваю я.

— У нее было посттравматическое стрессовое расстройство из-за...

— Из-за чего? — В моей голове рой вопросов, которые я старался не задавать эти последние несколько часов.

— Мы не знаем, — говорит он.

— Вы не ее родители, не так ли?

— С рождения? Нет, — наконец отвечает мать Тори. — Но мы растили ее с тринадцати лет. Мы ее удочерили.

Как могло случиться, что я абсолютно ничего не знаю о моей жене и матери моего ребенка? Как я это допустил? О чем, черт возьми, я думал?

— Где она была до этого?

— Никто не знает, ЭйДжей. Когда ей было двенадцать лет, ее подобрали на улице и отдали в патронажную семью. Нам посчастливилось удочерить ее через год.

— Как это никто не знает? Тори должна знать, ведь она была уже совсем взрослой, верно? — спрашиваю я.

— У человека есть предел, после которого он ломается, ЭйДжей, — говорит ее отец. — Я даже не могу сказать, сколько раз наша бедная дочь ломалась.

Тогда что, черт возьми, сломало ее на этот раз?