- Жилец. Унтер. Как напьется, за пистолет: "Горбатч, к стенке". Да, почитай, каждый день расстреливал. Стоишь и думаешь, пальнет мимо, или спьяну попадет? А то выводил во двор. "Все, Горбатч, пошли. Ты есть партизан, и я буду те-бя расстрелять". Выведет, к дереву поставит и целится в лоб. Я смерти-то не боюсь. Что я? Муха. Прихлопнул и растер. А вот унижение терпеть невыносимо. Человек, он что? Червь. Есть он - и нет его. Но это опять же, с какой стороны смот-реть. Разум мне дан свыше, а отсюда и гордость человече-ская, и боль, и скорбь. И терпел я унижения эти потому, что не за себя одного отвечал, а за людей был в ответе, которых хоронил в подвале своем. У меня дома подвал до войны хит-рый получился. Из кухни вход под половицами. Дом-то ста-рый, помещичий, еще Никольскому принадлежал.

- Это, какому Никольскому, деду Андрею Владимиро-вичу?- уточнил Мишка.

- Истинно. Андрею Владимировичу. У него еще два дома по нашей улице стояло.

- Так он буржуй недорезанный, - зло пыхнул Витька Мотя. - Как же его в Сибирь не сослали?

- Э, милок, человек Андрей Владимирович особый, не стандартный.

Только революция пришла, он тут же дома Советской власти отписал. Золото, не скажу, что все, а в ЧК самолично сдал. Пришел, попросил двух сотрудников, привел в сад, показал, где копать, да не в одном, а в нескольких местах. Жена, покойница, в голос: "Ирод, по миру пустил, дочку без приданого оставил". Тот сначала слушал, а потом как гаркнет: "Цыц, купчиха чертова, из-за тебя, на утробу вашу совестью торговать начали, о душе забыли. Куда копили? Кого грабили? Да взял топор - и к трубе водосточной. Раз-воротил коленце, а оттуда банка круглая с драгоценностя-ми. "Вот, - говорит, - хотел на черный день оставить, а те-перь вижу: не надо, ничего не надо, все берите". Да пере-крестился и говорит: "До чего же мне легко стало, господи. Яко благ, яко наг".

- Ну, дед, ну Никольский! - обрадовался почему-то Па-хом, а Самуил недоверчиво покачал головой:

- Ну, положим, все-то он не отдал; что-нибудь да себе оставил.

- А ты по своему Абраму не суди,- обиделся за Николь-ского Каплунский.

- Да, соколики мои, русская душа за семью печатями лежит. И никому не дано понять и оценить характер и по-ступок русского человека. Казалось бы, писатели наши: Достоевский Федор Михайлович и Толстой Лев Николаевич куда как полно раскрыли русский характер и в душу рус-скую заглянули. Ан нет. Еще Чехов Антон Павлович пона-добился, чтобы новую струнку затронуть. И не разгадан русский человек, и не описан полностью остался.

Максим Горький изумился как-то и с восхищением воскликнул: "Талантлив до гениальности", не удержался и заметил: "И бестолков до глупости".

Взять того же Никольского Владимира Андреевича. Как сыр в масле катался. Казалось бы, чего тебе еще? Ешь, сыт и ублажен, и прихоти любые твои исполняются. А ведь ел его червь сомнения, душа роптала и протест в ней зрел.

Фашист, он так и думал, когда ему место головы Го-родской Думы предлагал. Мол, властью обиженный, ли-шился всего и теперь зубами грызть большевиков будет, а он кукиш им. Стар, говорит, немощен я служить, дайте по-мереть спокойно. А старик, сами знаете, крепок. И про под-вал он знал, конечно. Кому как не ему свой дом бывший знать? Знал и молчал.

- Так что про подвал-то, дядя Борь? - напомнил Монгол.

Вот я и говорю. Подвал с каменными сводами был ак-курат под моей квартирой, я им и пользовался. Вход со дво-ра, из палисадника, еще до войны замуровал заподлицо с фундаментом, а проем, где кончались ступеньки и начинал-ся подвал, тоже заложил кирпичом, так что получился по-тайной простенок. А вход в подвал у меня начинался из подпола. Только если в подпол спустишься, входа в подвал не увидишь, кто не знает, тот и искать не станет. Опять же, если кто вход найдет, да вниз спустится, ни за что не дога-дается простенок искать. А в простенок-то и можно через потайной лаз попасть, да если что, отсидеться.

Все мы про Борин подвал знали, но слушали, не пере-бивая, будто в первый раз слышали.

- Дядя Борь? - опросил Самуил. - А как же так вышло, что ты на базаре примусными иголками торгуешь? Самого секретаря горкома прятал и иголки продаешь.

Самуил, прищурив глаз, смотрел на Борю. Мы тоже с интересом ждали, что скажет Боря.

- Эх, вы, воробушки небесные, да мало ли кто кого, где прятал, кого спасал. Что ж теперь - памятники им ставить? Да и не секретаря я прятал, а человека божьего...

- А вот Густава я все же встретил, - без всякого перехо-да сказал Боря.

- Да ну? Где? - вскинул голову Мотя.

- А здесь, в городе. У Свисткова, начальника над воен-нопленными, немцы дом ремонтировали. Иду как-то по улице, вижу: двое пленных свистульки и гимнастов на двух палочках на хлеб меняют. Гляжу и глазам не верю: Густав, подлец, стоит, а вокруг ребятишки. Увидел меня, узнал, вы-тянулся, побледнел. Улыбка жалкая, "Гитлер капут, рус-ский гут", - шепчет. Посмотрел я на него, и чувствую, нет у меня зла. Все перегорело. И передо мной не зверь какой стоит, а самый обыкновенный человек, рыжий, лопоухий.

- Я все равно б не простил, - сказал Пахом. - Они на-ших вешали, а мы их в плен.

- Э, милый, всякие немцы были. Были такие, что ве-шали. А были солдаты чести, которые воевали, выполняя приказ фюрера Германии. Эти не лютовали, а исполняли свой долг. А больше всего было одураченных. Правда, к концу войны прозрели и те и другие.

- Я б не простил, - упрямо повторил Пахом.

- Ну ладно, ребятушки-козлятушки, вы загорайте, а я пошел. Пора мне.

И Боря полез наверх, то, помогая себе одной рукой, цепляясь за кустики, то становясь на четвереньки. А мы смотрели ему вслед, пока он не взобрался наверх крутого берега и, став на тропинку, не исчез за его крутизной.

Уже вечером мы вскопали Мишке огород. Мать его, чуть тронутая умом Анна Павловна, курицей кудахтала во-круг нас, не зная, как отблагодарить и, наконец, дала всем по стакану молока от козы, которую держала для Мишки и берегла как зеницу ока, считая, что полезнее козьего моло-ка нет ничего на свете...

На соседнем огороде бабка Пирожкова, сидя на табу-ретке, тыкала лопатой в землю, окапывая себя. Когда она заканчивала копать землю в пределах ее досягаемости, дочка Люся и внучка Зоя поднимали бабку под руки, пере-водили на новое место и подставляли под нее табуретку. Полностью ее зад на табуретку не умещался и свисал с двух сторон двумя жирными складками. Так Пирожкова выпол-няла предписание врача, пытаясь сбросить свой стосорока-килограммовый вес физической работой.

Шаман. Похождение души. Камлание. Отец и бабушка о бессмертии души.

...Шаманом меня выбрали духи-покровители. Они явились ко мне и предложили стать шаманом. Я предна-значен быть шаманом, потому что в моем роду были пред-ки шаманы и потому, что я болел шаманской болезнью. Временами я ночью тайком выходил из чума и сидел на де-реве. С рассветом я, стараясь быть незаметным, возвращал-ся и ложился в свою постель. Я часто лежал без сил, ощу-щая ужасные боли. Мне чудилось, что Духи преследуют и терзают меня из-за моего упрямства, потому что Духи од-нажды явились и предложили мне стать шаманом, а я отка-зался, и им ничего не оставалось, как наслать на меня бо-лезнь. Без мучений обойтись было нельзя. Духи должны были разрубить меня на части, сварить и съесть, чтобы вос-кресить уже новым человеком, стоящим выше простых смертных. Во время моей болезни меня водили по разным темным местам, где бросали то в огонь, то в воду. Я шел ку-да-то вниз и так дошел до середины моря и услышал голос: "Ты получишь шаманский дар от хозяина воды. Твое ша-манское имя будет "Гагара". У меня были спутники: мышь и горностай, которые показали мне семь чумов. В одном чуме "леди преисподней" вырвали мое сердце и бросили вариться в котел. В месте, где было девять озер, мне зака-ливали горло и голос; там я увидел на острове высокое де-рево.