Корвин-Коссаковский оценил мертвяще-честный самоанализ Сабурова. Он, по крайней мере, не лгал, и Арсений, не комментируя слова собеседника, неторопливо и рассудительно проговорил:
-Мне кажется, искажения интеллекта сегодня превосходят все остальное вчетверо, - Корвин-Коссаковский презрительно махнул рукой. - Суждения могут быть истинными и ложными, стало быть, суждение есть согласие с истиной как с точным представлением о том, что есть или может быть. А это представление будет искривлено, если крив я сам. Если я завистлив, я никогда не признаю никого гением, хоть схвати он на моих глазах звезду с неба, если я - горделив, я никого не сочту умным и равным себе, если же я - подлец, я ни за кем никогда не признаю чистоты и праведности, но провозглашу их глупостью и наивным недомыслием... Постижение истины - дается не разумом, оно открывается нам настолько, насколько истинны мы сами. Вот что забыл наш мир.
Сабуров усмехнулся.
-Но есть же и критерий достоверности: умение отделять отчетливое от смутного - вот искусство непогрешимости.
-Если нет критерия истины, как же вы поймете, что отчетливо, а что смутно?
Сабуров снова улыбнулся ему.
-В логическом мышлении мысли предписан самый жесткий тип истинности - закон, а все, что не подходит под него, отметается. В том числе и мелкие частности.
Корвин-Коссаковский кивнул. Пока этот человек высказывал не самые высокие мысли.
-На практике ум неизбежно подменяет истину "сподручностью" идей, и в итоге, - глупостью называется мнение, противоречащее тому, что думаем на этот счёт мы сами, а самоочевидной истиной - то, что очевидно для нас и ни для кого больше.
-Правильно ли я уяснил? - всколыхнулся вдруг Сабуров, почему-то вспыхнув, - вы намекаете, что подлец и Истина несовместимы? Как гений и злодейство? Что пока человек остается подлецом, он не может правильно рассуждать?
-Э... нет. Он может обронить верное суждение, основанное на четырех принципах логического мышления, на опыте, чистом разуме, авторитете или традиции. Он может сказать, что на улице дождь, и это суждение может быть истинным. Он может верно цитировать классиков и верно сопоставлять их мнения, он может даже развить цепь безошибочных логических суждений, а уж математически и вовсе может мыслить безупречно. Но он неизменно исказит суждение там, где речь пойдет о высшей Истине. Дурак не может рассуждать умно, подлец - истинно.
Брови Сабурова сошлись на переносице.
-Стало быть, ум, основанный на законе логики, всегда будет искажаться, когда речь идет о морали?
Корвин-Коссаковский уточнил:
- Ровно настолько, насколько искажен рассуждающий.
-Интересно, - протянул Сабуров, он, казалось, подлинно задумался, - я сам часто замечал, что одно и то же явление обозначается разными дефинициями, а для абсолютно разнящихся сущностей используется одинаковое определение. Но вы - о другом, как я понимаю.
- Да. Мы забыли, что только святость делает ум подлинным. Духовную доктрину нашего времени определяют учение и труды людей кривой морали или тех, чье душевное здоровье спорно, но их умишки прекрасно ориентируются в правилах логики. Вы не согласны?
Глаза Сабурова заискрились - и от нескольких глотков недурного коньяка, и от слов Корвин-Коссаковского.
-Правильно ли я понял? - проговорил он, глядя в темный угол, где сновали официанты, - вы утверждаете, что мышление нашего времени - результат умопостроений негодяев или болезненных психопатов? Так? - Корвин-Коссаковский кивнул. - Это прелестно. Но доказуемо ли?
- Нет. Как ни парадоксально, разумному человеку невозможно доказать ничего, в чем он сам не хотел бы убедиться. Я же говорил о "сподручности" идей...
Сабуров только любезно улыбнулся.
- Я не знаю, в чем я хотел бы убедиться. Но едва ли вы можете мне что-то доказать. Это верно. Я соглашусь только с тем, что совпадает с моими мыслями.
- А сами вы себя выродком не считаете?
Сабуров рассмеялся, потёр лоб и медленно проговорил.
- Вы знаете, я ищу Абсолют. Болтаться в неопределенности категорий добра и зла - для разума унизительно. При отсутствии нравственного абсолюта даже страдание не является чем-то неправильным или несправедливым. Но откуда взялись у меня понятия правильного и справедливого? Я же не видел правильного и справедливого мира. - Он разломил хлеб, - если вся машина мироздания целиком и полностью дурна и бессмысленна, то почему я, являясь ее частью, испытываю такое сильное возмущение и сопротивляюсь? Если Вселенная - результат нелепого произвола и порождение хаоса, то она не может быть упорядоченной и ей немыслимо было породить абсолютные критерии нравственности. Стало быть - либо их и нет, и надо перестать страдать и принять то, что мне кажется злом как нечто единственно возможное, либо я ищу то, что не в состоянии постичь и принять в себя... И тут вы, наверное, правы, найти этот Абсолют мне мешает ... что-то во мне самом. Это так, я и сам это чувствую...
Встреча оставила у Корвин-Коссаковского двойственное впечатление, Сабуров на лету схватывал тезисы собеседника, но суждения его были далеки от чистоты и подтверждали сказанное графиней Нирод. Давно привыкший разгадывать душевные тайны, Корвин-Коссаковский пока назвал Сабурова странным человеком, но странность исходила от какой-то душевной искаженности, при этом ничего необычного, запредельного, суть от нечисти - в нем не проступало.
К тому же Аристарх Андреевич не пытался выдавать себя за высоконравственного человека - и Корвин-Коссаковский не почувствовал в нём лицемерия. Но тогда получалось, что он... вовсе не инкуб?
На следующий день Корвин-Коссаковскому в светской гостиной у графини Любенецкой на Невском довелось столкнуться и с Германом Грейгом. Представление о нём, как о незаконнорожденном сыне значительного человека подтвердилось, но, в отличие от Сабурова, Грейг ни разу не сказал правды.
-Вам понравилось у графини Нирод?
Тот бросил взгляд на Корвин-Коссаковского.
-У Екатерины Петровны? Ну... бал есть бал.
-Мне показалось, вы там многих знаете. Мещерский? Энгельгардт?
-Нет, что вы? Мы почти не знакомы.
-Но вы говорили, как старые друзья...
-Мы просто учились вместе, но я вращался в других кругах...
Грейг настойчиво пытался подстроиться под мысли говорившего, угадать, каких слов от него ожидали. Корвин-Коссаковский знал, что подобное стремление может сделать из человека лицемера, а, в конечном счете, - подлеца, и морщился. Можно доверять цинику, но лицемеру - никогда, ибо лицемер сам не знает, когда он врёт, а это самый опасный вид лгуна. С какой стороны не заходил Корвин-Коссаковский, он везде натыкался на скользкие ответы и пустой взгляд. Грейг напоминал нетопыря из старой басни о сражении птиц и зверей. Пока побеждали птицы, летучая мышь говорила, что она птица, ибо летает, а когда побеждали звери, называла себя зверем, потому что зубаста.
Но если предположить, что Грейг - инкуб или вампир, зачем ему выглядеть столь ничтожным?
Расставшись с Грейгом, Корвин-Коссаковский неожиданно в книжном магазине на Невском увидел Александра Критского. Подойдя, Арсений Вениаминович заметил, что тот купил несколько книг на итальянском, две из которых рассказывали о веке великих злодеяний, о Висконти, Малатесте или Цезаре Борджа. Арсений Вениаминович поприветствовал Критского и осторожно поинтересовался:
--Любите истории о подлецах?
Критский покачал головой, улыбнулся и спокойно ответил, что его много лет занимает удивительная загадка Чинквеченто.
--Я пытаюсь понять, чем они отличаются от меня и моих современников. Ими руководила страсть - любовная или политическая. Цезаря Борджа называют человеком политической идеи, но не правильнее ли назвать его человеком политической страсти? Время Борджа было временем, когда раскрылись все возможности, жившие в человеческой душе, в том числе и возможности преступления. Силы было столько, что она била через край, ее хватало даже на злодеяние. Но почему потом жизнь словно остановилась, оцепенение усталости сковало все силы, оставив только холодную и циническую игру ума? Почему? Для политической страсти, для веры в свою счастливую звезду, которая привела когда-то к трону Сфорца, не было больше места. Тонкие ходы Макиавелли вдруг устарели. Вместе с народными мятежами были сданы в архив старинные кинжалы тираноубийц. Почему на смену им пришла пора ограниченных действий и глубокой душевной замкнутости? Восторжествовали надменность, скука, умственная лень, тупая жестокость. А какие лица?! Ничто в портретах Бронзино не напоминает одухотворенные профили первых Медичи, угасших вместе с незаконным сыном Климента VII, выродившимся Алессандро. Почему? Истощение силы?