--Человек Чинквеченто поставил себя на место Бога - и изнемог. Возможно, тот всплеск страстей отнял силы человечества на несколько поколений вперед...

   --Тогда человек подлинно слаб, - улыбнулся Критский.

   Сам он смотрел на Корвин-Коссаковского из-под полуопущенных век, и его черные, подлинно итальянские глаза, напоминали зрелые маслины. Взгляд был грустен, а черты несли печать усталости.

   --Вы считаете Борджа сильным? Ведь в нём была сила упыря, но не человека... - проронил Корвин-Коссаковский, внимательно вглядываясь в собеседника.

   --Да, - твёрдо кивнул Критский. - Но я заметил, что человек вообще гораздо ярче способен проявить себя в подлости, чем в подвиге. Подлость картиннее, театральнее, что ли... Может быть, именно поэтому та эпоха немного напоминает театр с шекспировскими страстями. Сегодня же, - он улыбнулся, - я удивляюсь нынешним драматургам. Что они ставят на сцене? Из чего сегодня можно слепить высокую драму жизни? Из вечерних чаепитий и партии в преферанс? И ещё - ходят по воскресеньям в церковь и уверены, что попадут в рай...

   --А вы не верите в рай?

   Критский страдальчески поморщился. В голосе его проступила затаенная страстность.

   --Я удивляюсь этим мещанам, верящим в бессмертие! Эти двуногие глисты возжелали вечности, подумать только... Земные дни проводят в праздности, полвека просто жрут - и в награду вечность?... Господь таких и на порог не пустит, сгниют все, как падаль, у дороги. Подумать только, нам, зрячим, - бесконечная печаль, а им, слепым, - бенгальские надежды и сусальная сияющая даль рая... Идиоты. - И Критский, кивнув на прощание Корвин-Коссаковскому, вышел на Невский и растаял в туманной пелене моросящего дождя.

   Корвин-Коссаковский задумался. Этот красивый и странный юноша не казался пустым, он умел думать и имел своё мнение. Он не пытался выглядеть лучше, чем был, и в нём проступало что-то несовременное, даже надмирное. Но это не отталкивало, а скорее привлекало Арсения. В его красоте, не сабуровской, чуть изломанной и двоящейся, но в бестрепетной красоте рафаэлевских ангелов, не заметно было того надлома, что померещился Корвин-Коссаковскому в Аристархе Сабурове.

   Было и ещё одно. Люди дьявола, народники и бомбисты, редко понимали красоту. В них была удивительная глухота к искусству, некая "мертвость" души, они были сугубыми утилитаристами, Критский же явно был наделён утончённым пониманием прекрасного. Мог ли он быть Клодием? Бес-эстет? Странным было и его поведение: он появлялся в доме на считанные минуты и не скрывал, что это - именно визит вежливости и не более того. С девицами не заигрывал, вообще был спокоен и сумрачен.

   Корвин-Коссаковский вздыхал: нечисть оказалась сложнее, чем ему казалось.

   Среда порадовала Корвин-Коссаковского ещё одним неожиданным сообщением, за истинность которого ручался Полевой. Он уточнил сведения об Энгельгардте. Нет, графиня и тут не обманула его: семья, когда-то процветавшая, была на грани разорения. Но тогда зачем ему девочки с тремя тысячами? Его должна интересовать Ирина с тридцатью или княжны Любомирские. Но это - если он - не упырь. Упырю-то как раз деньги не нужны. Итак, если Энгельгардт будет ошиваться возле Лидии и Нины - вот тогда он и есть упырь...

   В этот же день Даниил Энгельгардт и Герман Грейг заглянули к Палецким. Первый быстро откланялся, второй передал девицам Черевиным привет от Елизаветы Любомирской и сообщил, что они званы к князю Любомирскому в воскресение на спиритический сеанс.

   Услышав эту новость от сестры, Корвин-Коссаковский побледнел. Дело в том, что Нина и Лидия часто бывали в доме подруг, но сейчас Арсений боялся отпускать их туда одних.

   Корвин-Коссаковский достал свой список: "Князь Макс Мещерский, Герман Грейг, Аристарх Сабуров, Даниил Энгельгардт, граф Михаил Протасов-Бахметьев, князь Всеволод Ратиев, Александр Критский" В принципе, он теперь уверенно отсеял Макса Мещерского, которого узнал Бартенев, Протасова-Бахметьева, Всеволода Ратиева и Даниила Энгельгардта, которые, как сказала сестра, не произвели на племянниц ни малейшего впечатления.

   В его списке осталось всего три имени: "Аристарх Сабуров, Герман Грейг, Александр Критский" Это они? Кто? Кто? Кто? - стучало в его мозгу, и там же что-то по-прежнему навязчиво и надрывно напевало: "Augustin, Augustin, leg' nur ins Grab dich hin! Oh, du lieber Augustin, аlles ist hin!.." Проклятие! Неужели он не сумеет найти трех упырей среди семи человек? Идиот, снова ругнул он себя, думай, думай, думай...

   В одну из свободных минут Корвин-Коссаковский, в сотый раз анализируя видение друга, задумался. Он искал вампира и инкуба - убийцу и развратника. А мертвец Постумий? Его-то как найти? Тот, в кого воплотился Николаев, племянник чертовки-ворожеи Перфильевой, где он? По каким приметам искать его-то? Кем будет лемур? Кроме часов и роскоши костюма Бартенев-то ничего не приметил.

   В любом случае, на роль инкуба Корвин-Коссаковский уверенно отобрал Аристарха Сабурова. В том совпадало всё, что Арсений считал необходимым для нежити: красота, богатство и откровенно продекларированное отсутствие твердых принципов. Но на следующий вечер Корвин-Коссаковский усомнился в этом: Арсений Вениаминович засиделся на службе, заехал с Фонтанки к Бартеневу, потом возвращался домой пешком. Проходя мимо Мариинского театра, заметил скопление народа и вспомнил, что сегодня давали "Баядерку", а сейчас балет уже кончился, и публика разъезжалась. Тут он увидел знакомые силуэты и напрягся: Даниил Энгельгардт и Герман Грейг усаживали в экипаж девиц Любомирских. Корвин-Коссаковский осторожно приблизился. Молодые люди восторгались балетом, обсуждали танцоров, девицы восхищались примой. Наконец экипаж тронулся, и Энгельгардт с Грейгом медленно побрели к набережной.

   Арсению было не по пути, но он, пользуясь темнотой, изредка освещаемой фонарями, последовал за ними, надвинув на лоб шляпу и чуть прихрамывая, одновременно опираясь на трость. Заметив свое отражение в витрине, ещё ниже ссутулил плечи. Впрочем, его стремлению подойти поближе к говорящим и остаться неузнанным гораздо больше способствовала увлеченность молодых людей занимательной беседой. Они не замечали никого вокруг.

   -Итак, Герман Генрихович, вы определились? Или жребий бросать будем? - голос Энгельгардта был звучен и отчетлив.

   Корвин-Коссаковский вздрогнул. Слова эти почти дословно повторяли слова бартеневских упырей. Сердце его гулко заколотилось в груди.

   -С чем там определяться? - Грейг укутывал горло шарфом и его слова прозвучали чуть сдавленно, - какой жребий? Можно подумать, глаза разбегаются. Хрен редьки не слаще. Но я уточнил, он по сорок за каждой даст, а раз так, какая же разница-то? А вы-то, Даниил Федорович, чего избрали-с? - теперь в голосе Грейга позвучала издёвка.

   Энгельгардт вздохнул.

   - Да и нам всё равно, что коньяк, что вино... Но, пожалуй, младшая.

   -Ну, что ж, ваш выбор, - с усмешкой обронил Грейг, - свояками будем.

   -Кстати, этот Мещерский тоже не прочь свой кусок урвать, крутится там целыми днями. Лизавета его не особо жалует, а вот Настасья на него поглядывает, - спохватился его собеседник. - И Критский, и Ратиев тоже не прочь поживиться, как я погляжу.

   -А Критский там что делает? - нахмурился Грейг, - кого обхаживает?

   -Не пойму я его, судя по запонкам да портсигарам, чего ему там искать бы? Он из себя все эстета корчит, а тут две жабы, одна другой лупоглазее... - проскрипел Энгельгардт.

   -Да, до Венер девочкам далеко, но афедроны да буфера недурны, - примирительно заметил Грейг, - очень даже лакомые, что до физиономий, так ночью все кошки серы... - голос Грейга был теперь спокоен и размерен. - И смотри, как бы твоя история, особенно - вдовья - не всплыла...

   Энгельгардт хмыкнул.

   -Ты не скажешь - так и не всплывёт......