Мне хочется спросить вас: выпадало ли вам когда-нибудь счастье проехаться на волах? Да еще вечером! Нет? Жалко. Может быть, вы предпочитаете легковую машину? Ваше дело. А я думаю, что нет ничего приятнее, чем вытянуться на телеге, смотреть, как мерцают на небе звезды, и слушать, как колеса тихо-тихо, еле слышно поскрипывают по мягкой проселочной дороге.

Так я жил когда-то.

Быть может, вы скажете, что я отвлекаюсь, что я забываю о главном — об этой странной берилловой истории? Будьте спокойны, я не забыл о берилле. Я скоро снова вернусь к главной нити повествования, но прежде мне хочется представить вам еще двух действующих лиц. Они играют важную роль в дальнейшем развитии событий, хотя и не становятся первостепенными, главными героями.

Итак, мои каникулярные дни текли мирно, и ничего особенного в моей жизни не происходило. Ничего особенного — пока однажды утром я не сделал чудесного открытия. И, как это всегда бывает с великими открытиями, истина явилась во всем своем блеске неожиданно и совсем просто, без долгих предисловий и лирических введений.

Я шел к дровяному сараю, чтоб наколоть дров, и вдруг услышал, что кто-то из соседей достает воду. Я догадался об этом по резкому скрипу ворота. Бай Димо был вдовец, жил одиноко, и в его доме все скрипело — некому было смазать дегтем даже ворот у колодца. Я давно собирался сделать это для соседа, но все не хватало времени. Услышав, что кто-то вытягивает цепь, я заглянул через плетень. Просто так, без особого любопытства. Бай Димо был человек суровый — мне и в голову не приходило с ним заговаривать. Но я все же заглянул.

У колодца стоял не бай Димо. Воду доставала его дочь Теменужка. У него была только одна дочь.

Я, конечно, знал Теменужку, мы ведь с ней соседи. Она была на год моложе меня. Девочка как девочка. Тетка мне говорила, что отец записал ее в земледельческое училище. Ну что ж, пусть учится в земледельческом училище — хозяйству нужны подготовленные специалисты, не так ли?

Но у меня были свои заботы, и я ее не замечал. Да и к агротехнике я никогда не испытывал особого влечения. Я вам уже рассказывал, что я плохо переношу запах горючего.

Отец мой часто употребляет слово «совокупность». Я тоже люблю это слово. Так вот, по совокупности всех этих причин я не обращал внимания на Теменужку.

Но в тот миг, когда я увидел ее через плетень, совокупность обратилась в пустой звук, и все мое внимание, как птичка, вырвавшаяся из клетки, устремилось к девушке. Девушка стояла у колодца; солнце, только что поднявшееся над персиковым деревом, освещало ее светло-русые волосы, и они блестели, как шелковая пряжа, сияли в мягких утренних лучах, словно посыпанные каким-то золотым порошком.

Видно было, что она только что встала — по рубашке, смявшейся около шеи, по ситцевой юбчонке, из которой она давно уже выросла. Теменужка показалась мне тоненькой-тоненькой, а кожа на коленях у нее была молочно-белая, как будто на загорелые икры она надела чистые, не знавшие прикосновений белые наколенники.

Я смотрел на нее и знал, что это Теменужка, но мне казалось, что я вижу ее в первый раз. Я забыл, что собирался колоть дрова, даже не чувствовал тяжести топора, который я держал в руках. И как тогда, когда я стоял наверху, на холме, и смотрел вдаль, а что-то пело у меня в душе, так и теперь в ушах у меня зазвенела радостная песня, все вокруг запело, зазвучало, а я только радовался — так мне было хорошо.

Но это продолжалось какой-то миг. Она, должно быть, почувствовала мой взгляд, повернулась ко мне, и глаза ее встретились с моими. Я и теперь думаю, что у женщин в каждой клетке спрятано по глазу, хитрому, наблюдательному глазу. Она слегка кивнула мне и снова занялась цепью — колодец у них был глубокий, и надо было долго вертеть ручку, чтобы вытащить ведро. Почему только он не был бездонным, этот колодец? Тогда бы я насмотрелся на нее досыта.

— Помочь тебе? — спросил я. Колючий плетень доходил мне до шеи, но я ловко вскарабкался на него и, честное слово, никаких колючек не заметил.

Она покачала головой.

— Я и сама наберу.

Еще одно усилие, и я оказался бы по ту сторону плетня.

— Не нужно, — повторила она. — Мне не впервой, — и она засмеялась.

Я замолчал, но продолжал висеть на плетне, как пришитый.

— Знаешь, — сказала она и наклонилась, чтобы наполнить ведро, — папа купил мне двух коз. Я завтра начну их пасти. Хочешь посмотреть на козочек? Обе беленькие.

Она выпрямилась и снова посмотрела мне в глаза.

— Папа забыл спросить, как их зовут. Придется теперь мне их окрестить.

— Сейчас приду, — не удержался я.

— Нет, приходи немножко позже, — сказала она и улыбнулась. — Я сначала отнесу ведро. Папа ждет, ему умываться. Я дам ему полотенце и свистну тебе.

Я подождал несколько минут, и она действительно мне свистнула. Я соскочил с плетня и подбежал к их дому.

Бай Димо, раскрасневшись от холодной воды, опускал закатанные рукава рубашки.

— Смотри-ка, горожане тоже умеют через плетни сигать! — улыбнулся он. И протянул мне огромную, тяжелую руку. — Ну, заходи, заходи, милости просим.

И хотя рука была еще влажная, я почувствовал на ней мозоли, большие и твердые, как узлы на веревке. — Когда ко мне на мельницу придешь? Я тебе машины покажу, — предложил он мне.

Бай Димо был механиком на мельнице.

— Приду как-нибудь, — сказал я.

— Ты на инженера будешь учиться?

Вы знаете, что у меня не было слабости к машинам.

— Может быть, на инженера, — соврал я.

— Анастас пришел посмотреть моих козочек, — вмешалась в разговор Теменужка. — Я сказала ему, что ты купил мне двух козочек.

Когда она успела накинуть на плечи блузку и переменить юбку, осталось для меня загадкой.

— Ну вот, дело большое! — махнул рукой механик. — Купил ей, чтоб не скучала. — И добавил тише, как будто сообщал мне тайну: — Ведь одна-одинешенька весь день сиротинка, нелегко ей.

Теменужка положила на столик под развесистым орехом хлеб и брынзу, налила в мисочку меду и позвала нас завтракать. Она позвала нас к столу и хлопотала, как гостеприимная хозяйка, которая делает все, чтобы гости ее были довольны. Бай Димо смотрел, как она старается, молча качал головой, и я чувствовал, что ему совсем не до еды.

— Хозяюшка моя! — сказал он со вздохом. Но тут же спохватился, будто невольно выдал свою слабость, и заговорил о мельнице, о мельничных валах и о том, как он изобрел приспособление для тройного просеивания белой муки.

— Хлеб должен быть сладок человеку, — медленно говорил он. — Раньше только порода Печеняшких белый хлеб ела. Я и тогда на мельнице работал, знаю, кто какую муку молол. Теменужка у нас на просяном хлебе выросла. А первую кашку ей из кукурузной муки замешали. Вот я теперь и хочу, чтобы хлеб был белый и сладкий, как пряник. Я тебе покажу, какое устройство я для просеивания-то придумал. Не бог весть что, а работает. Ты приходи как-нибудь. Раз в инженеры собираешься — приходи посмотреть. У меня образования нет. Я вот таким сопляком в чужие дома стал наниматься. А ты, как выучишься, похитрее что-нибудь придумаешь. Люди должны сладкий хлеб есть. От сладкого хлеба и в поле работать легче и детишки веселее становятся.

Бай Димо все нанизывал слова, но я плохо слушал его: я никогда не проявлял интереса к технике. Я думал о Теменужке. Слепой я был раньше, что ли, раз не замечал ее красоты? Какая еще девушка могла бы похвастаться такими золотыми косами, такими темными глазами — глазами, в которые уходишь с головой, будто бросаешься в глубокий омут?

Бай Димо ушел на мельницу, и мы остались одни.

Теменужка убрала со стола, смела крошки, потом побежала в курятник, чтобы поудобнее устроить гнездышко для наседки.

— Сейчас я покажу тебе коз, — сказала она. — Подожди только, я почищу фасоль. Всего две пригоршни.

Она вынесла сковородку, на ней белела горка фасоли. Взяла сковородку на колени и стала чистить.

— Поставлю фасоль вариться и выведу коз. Они очень послушные.