Цирк забеспокоился и зашумел:

— К чему эти склоки, довольно! Мириться надо, объединяться, а вы тычете кулаками друг в друга!

То, что Либкнехт изложил неотразимо и остро, заразив многих своими идеями, Барт вывалял в грязи мелких дрязг и фракционных счетов.

— Короче, короче, ближе к делу! — закричали солдаты.

Сосед толкал Барта слева в спину острой ручкой колокольчика, чтобы он угомонился и закрыл рот, а неуместная его речь продолжалась.

Наконец другим, уже деловым, голосом Барт произнес:

— Есть предложение, товарищи, утвердить список будущего Исполкома.

— Какой там еще список?! — закричали многие. — Вы людей называйте!

— Сейчас назову. — Он вытащил перечень, заготовленный утром, и начал читать.

Цирк огласился яростными возгласами:

— А социал-демократов, которые революцию делали, побоку?

Солдаты сорвались с мест и кинулись на арену, пытаясь что-то втолковать президиуму. Сколько ни звонил в свой колокольчик Барт, утренний план был сорван. Солдаты бушевали, орали и требовали равного представительства для обеих партий. Сверху, правда, неслись другие голоса:

— Спартаковцев, больше спартаковцев требуем!

Но это так же тонуло во всеобщем шуме и гаме, как лица сидевших наверху в неярком свете бушевского цирка.

Под непрекращающиеся крики на арене происходило совещание президиума. Время от времени Барт, только для видимости, поднимал колокольчик, пытаясь призвать делегатов к порядку.

Кончилось все провалом первоначального списка и торжеством правых: под нажимом солдат решено было включить в Исполком в равном числе шейдемановцев и независимых и добавить к ним солдатских представителей в количестве, равном тем и другим, вместе взятым. Эти последние были у Эберта в кармане — их можно было обработать так же легко, как и во время предыдущей встречи.

После горячей перепалки Эберт сидел хотя и сильно усталый, зато удовлетворенный. Он положил кулак на кулак и на этот постамент водрузил свою голову. Можно было сказать себе, что опаснейший раунд выигран.

Оставалось еще утвердить состав кабинета, получившего название Совета народных уполномоченных. Но после того как принцип паритетности приняли, сделать это было нетрудно.

Вообще все страшно устали и потеряли интерес к происходящему. Но в битве за власть Эберт, без сомнения, вышел победителем.

Гинденбург провел вчера очень нелегкий день: объявить императору, что он лишился поддержки армии, участвовать в том, что противоречило всем его убеждениям! На эту тяжелую жертву пришлось пойти — обстановка потребовала. Но важнее всего было решить, что можно еще спасти в азартно проигранной партии. Или о спасении чего обязан в первую очередь позаботиться он, Гинденбург.

Первейшей его заботой должна была стать армия. Даже проиграв войну на полях сражений, она сохранила первостепенную важность в делах внутренних. Хотя зловещие сентябрьские уверения Людендорфа, что армия не продержится и сорока восьми часов, не оправдались и немцы продолжали сопротивляться, положение ее стало безнадежным.

С генерал-квартирмейстером, так скандально проигравшим войну, пришлось все же расстаться. В общественном мнении страны он стал фигурой одиозной.

Обнимая старого сослуживца, фельдмаршал заявил, что свою признательность и уважение сохранит к нему навсегда.

— А эти мерзкие обстоятельства… условия, в какие нас поставили… — он не договорил и еще раз обнял бывшего помощника.

Генерал Гренер в некотором отношении больше соответствовал обстановке. Он был свободен от солдатского благородства, присущего Людендорфу, и в своем хищничестве был гораздо грубее и откровеннее.

То, что произошло в Берлине, а еще ранее в Гамбурге, Бремене, Любеке, Дрездене и других городах, выглядело катастрофой. Предстояло постепенно восстанавливать то, что разрушила в течение одного дня революция. Сведения, приходившие из столицы, приводили Гинденбурга в ярость.

В доверительном разговоре с ним Гренер признал, что при встрече с социал-демократами допустил грубый промах. Они готовы были спасти монархию, пожертвовав кайзером, он же потребовал сохранения Вильгельма. Но из той же встречи Гренер вынес суждение о социал-демократах.

Теперь, поздно вечером, вновь рассматривая события дня, разделяя скорбь Гинденбурга по кайзеру, он счел возможным отметить и некоторые утешительные обстоятельства.

— Мне думается, они постучатся в нашу дверь сами. Гинденбург поднял глаза на нового своего помощника:

— Вы о ком, генерал?

— Об этих соци.

— Да-а, не исключено… Но и нам придется считаться с ними, хотим мы этого или нет.

Они рассмотрели и мрачные и обнадеживающие стороны положения, сложившегося для военной касты.

Был поздний час. Время подходило больше для спокойной беседы двух высших начальников, чем для деловых переговоров. Но тут дежурный адъютант почтительно доложил, что его превосходительство генерала Тренера вызывает Берлин.

Получив молчаливое разрешение поговорить по телефону в присутствии Гинденбурга, Гренер произнес холодно в трубку:

— Да?

Чуть позже он посмотрел на шефа и кивнул: словно именно такой поворот дел оба предвидели.

Разговор был обстоятельный и какой-то смутный. Несомненно, оба собеседника хорошо понимали, в чем его суть, но при этом несколько затушевывали ее.

Гинденбург не сводил глаз с помощника. Шевельнулась было мысль, что, затягивая разговор, тот допускает невежливость; но, видно, этого требовали обстоятельства.

Наконец Гренер опустил трубку.

— Прошу простить меня, ваше сиятельство, по это как раз иллюстрация к тому, о чем мы беседовали.

— Я так и подумал… Один из них?

— Самый главный.

— Эберт?

— Да. И хорошо, что инициативу проявил именно он. Такой шаг нового канцлера заслуживал обсуждения.

— Чем вы объясняете звонок в столь поздний час?

— Им нужна сила, на которую можно было бы опереться.

— А не повернут ли эти господа потом влево?

— Я уже имел честь докладывать вам о своем впечатлении. Господа эти не орлы, способные летать высоко, — скорее, петухи, перелетающие с насеста на насест. Наш насест им крайне необходим в настоящее время.

Сравнение не вызвало улыбки на лице Гинденбурга, слишком давила ответственность, которая легла на него.

— Надо будет присмотреться к ним ближе.

— В борьбе за Германию они серьезный козырь, ваше сиятельство, я в этом убежден… А господин Эберт будет звонить мне и в следующие вечера. Прямая связь не нарушена, и мы договорились с ним: он будет пользоваться ею.

В тот же вечер, девятого ноября, только несколькими часами раньше, из бреславльской тюрьмы была выпущена Роза Люксембург. Толпа осадила ворота и угрожала все разнести, если политические заключенные не будут освобождены. Ни протесты Розы, ни телеграммы канцлеру не сумели сделать того, что сделал восставший народ.

Стоило ей шагнуть за ворота тюрьмы, как ее подхватили десятки рук. Люди кричали, обнимали ее и понесли через весь город.

На Домской площади шел массовый митинг, и Роза Люксембург, измученная, исхудавшая, с волосами, которые в тюрьме совсем поседели, ощутила эту совершенно новую атмосферу. Маленькая ее фигура появилась над толпой, и затихшая площадь услышала слова, обращенные к народу Германии.

Бессилие и изможденность были забыты, женщина-трибун снова властвовала над толпой, увлекая пламенем своей мысли.

Сознавать, что силы не иссякли в неволе и порывы не ослабели, было упоительно. Это чувство воодушевило Розу и сделало ее речь еще более вдохновенной.

— Не считайте, дорогие братья и сестры, что в ваши руки вложено теперь все. Революция приносит не только свободу, но и неслыханные испытания — стойкости, мужества, верности идеалам. Вас ожидают серьезные испытания, но вы, я уверена, окажетесь на высоте. Мгновения, подобные этим, повторяются в истории нечасто, и нужно суметь овладеть ими.