– А?! Слыхали?..

– Ни у человека стыда… ни совести…

– И чему только их учат?..

– Да недаром, бывало, как сойдутся с отцом Семеном, сейчас про кошек да про собак… Другого и разговору не было…

Писарь, мотая головой и с вожделением закрыв глаза и «холостой» клапан, заливался: «По улице мостовой…»

– Ну, мать, исполать тебе за наливку… только больше не давай ему – пусть поспит… Иди поспи!.. – говорил о. Семен, легонько подталкивая меня к своей спальне.

Я вытер пот, весь красный от волнения и злобы.

– Отец Семен, вы… губите дочь… на всю жизнь… не отмолите этого греха… будете каяться, да поздно… Поймите, она его не любит… Что за жизнь у них будет?..

– Ты учить меня!..

– Да что ты его слушаешь? – вступилась опять матушка. – Мы гостям рады, а для смутьянов у нас в домишке тесно, не прогневайтесь… Тридцать лет прожили не по правилу, стало быть?.. Машеньку отдали на погибель, стало быть?.. А ее теперь вон рукой не достанешь: каждое воскресенье в городе бывает, тарантас-то полтораста рублей плочен, в комнатах какой только мебели нету!.. Отец-то Михаил тысячи полторы верного дохода получает – даром что молодой… Слава тебе господи, своим умом жили, к соседям не ходили занимать… Статочное ли дело – Надюше слушать такие речи!..

– Отец Семен, – проговорил я решительно, – вы должны отдать за меня Наденьку… Ведь она ребенок, она не понимает, неужто нужна ее гибель?.. Да, наконец, – отчеканил я громко и глядя ему прямо в глаза, – Боготяновы ведь отказались.

Снова наступила на мгновение тишина, и писарь нажал «холостой» клапан.

– А? – переспросил о. Семен мгновенно охрипшим голосом.

– Отказались, ясно: всего семь верст, дорога лесом, сбиться никак нельзя, если бы даже и хотел. Прождете до завтрашнего дня, да так ни с чем и останетесь.

Отец Семен взъерошил волосы.

– Отказались!..

То, что было только предположением, вдруг сделалось для всех ясным, отчетливым и очевидным: семь верст, дорога лесом, сбиться никак нельзя.

– Господи, да что же это такое?..

– В колокола бы звонить: ветер, никак, переменился.

– Теперь и в колокола не поможешь…

Рюмки, тарелки, графины, бутылки, шелковые платья, вся праздничная обстановка – все теперь казалось не к месту, ненужным, оскорбительным. Гости не знали, как сесть, как держать себя, что говорить. Писарь беззвучно сдвинул гармонию, разостлал платок и аккуратно завязал. Отец дьякон слегка откашлялся октавой, рюмки легонько зазвенели, но ничего не сказал. Благочинный жевал беззубым ртом, помогая себе бровями. Кукушка прокуковала десять.

Отец Семен выпил подряд три больших рюмки наливки и прошелся по комнате.

«Кондрашка хватит…» – думал я, глядя на его багровую шею и вздувшиеся жилы.

– Не позволю! – загремел он, останавливаясь и глядя красными, как мясо, глазами. – Все снесу с покорностью, а насмехаться над своими сединами не позволю… Не покорюсь!

Он достал красный фуляровый платок, развернул, посмотрел в него и опять спрятал.

– Не позволю!.. Не допущу на поношение честного имени своего…

И, как бы вспомнив о чем-то, быстро снова достал платок, ущемил нос и потаскал его из стороны в сторону.

– Фу-у!.. вот жарко!.. – раздался голос одной из матушек, с самыми добрыми намерениями, видимо, желавшей смягчить напряженность настроения.

– Не позволю… не допущу!..

Отец Семен подошел к угольнику, налил дрожавшей рукой из потускневшего от времени графина огромную кружку воды и залпом выпил. Потом пригладил волосы, поправил бородку и, обернувшись ко мне, провозгласил торжественно:

– Ин быть по-твоему! Надежда, люб он тебе?

Наденька опустила глазки и вся зарделась. Попадья всплеснула руками.

– Да никак вы все тут белены объелись?.. Отец, да ты перекрестись!

– Обедню, мать, сегодня служил…

– Э… э… отец Семен… не тово… не надо… не тово… – говорил старческим, слегка дрожавшим голосом о. благочинный, укоризненно качая головой и перекладывая с одной щеки на другую еще не совсем прожеванный гриб.

– Возрадуемся, братие, и возликуем, сказано бо в писании: «Не подобает человеку быть единому»… – загудела, отдаваясь у всех в животе, глубокая октава дьякона. – Любят друг друга, – ну, совет и любовь… Да оно, как видно, те-то и не приедут…

– Дети, идите, благословлю вас.

Попадья бросилась к о. Семену и повисла у него на шее.

– Ни-ни за что!.. Да что это!! Да посмотрите вы на него…

– Мать, оставь… я знаю… – говорил о. Семен, отмахиваясь от попадьи. – Я все знаю и насмешки не потерплю…

– Ну, нет… нет… моего благословения…

Все гости распались на две партии; одна, большая, включавшая всех матушек с благочинным во главе, стала за хозяйку; другая, меньшая, с о. дьяконом – за о. Семена. Поднялся такой шум и крик, что хоть святых вон неси.

Матушки с хозяйкой во главе, со злыми лицами, выкрикивая и размахивая руками, разбирали меня, нисколько не стесняясь моим присутствием, по косточкам: и нос у меня башмаком, и росту я небольшого, и не священнического роду, и в карманах сквозной ветер. Но и о. Семен с дьяконом не уступали и мужественно выдерживали, резонно отмечая, что хотя у меня нос действительно башмаком, но ведь Наденьке не с носом жить, и хотя я мал ростом, но недаром говорится: «Мал золотник, да дорог», и что, как человек образованный и понимающий, я всегда могу удостоиться священнического сана; наконец, если и возникают некоторые сомнения насчет моих карманов, так ведь у меня добрая голова на плечах и пара здоровых рук. Впрочем, не столько доводы, сколько рыкающая, потрясающая октава дьякона, наполнявшая всю комнату и беспощадно давившая визгливые голоса матушек – стала клонить победу на мою сторону. Кукушка прокуковала одиннадцать, потом незаметно двенадцать, – и я с радостью видел, что обе стороны утомлены и за взаимным истощением и поздним временем вопрос сам собою решается в мою пользу.

– Ну, иди ко мне, сын мой! – растроганно проговорил о. Семен, обращаясь ко мне.

Матушка-попадья махнула рукой. Гости покорились горькой участи.

Я подошел. Отец Семен положил мне обе руки.

– Будьте счастливы, дети!.. Да благословит господь бог и да приумножит потомство ваше… А я тебя, брат, давно люблю…

Отец Семен всхлипнул и потянул ко мне из-под мокрых усов губы. Как раз отворилась дверь, в переднюю пахнуло холодом, несколько снежинок влетели и испуганно закружились. На пороге стоял человек, до самых глаз закутанный и густо белевший снегом. За ним выглядывал другой, такой же закутанный и занесенный. Все ахнули:

– Отец Николай!..

Отец Семен подобрал губы, не успев меня поцеловать, и бросился к вошедшим.

– Отец Николай!.. Сережа!.. Вот не ждали-то… А мы уже думали – вас засыпало.

– Не засыпало, – сиповатым с холоду голосом сказал о. Николай, разматывая с шеи бесконечный шарф, – не засыпало, а подъезжаем мы сюда к вам еще днем, осталось версты полторы, поперек дороги – заяц стреканул, только ноги задние подкинул. Э, говорю, стой, не за малым делом едем, – вороти, говорю, назад. Заяц перебежал – скверно. Этак всю жизнь можно испортить молодым. Поворотили, до ночи дома пробыли, то да се, – в ночь и выехали, дорога тяжелая… А где же невестушка?

И о. Николай, помолившись и потирая с холоду руки, облобызался с о. Семеном, с матушкой, со всеми гостями. Таким же порядком, помолившись предварительно и так же потирая руки, облобызался со всеми молодой человек с птичьим веснушчатым лицом и подозрительно щупающими всех, недоверчивыми глазами. Все суетились около новоприбывших, меня никто ке замечал, как не замечали тесноты, духоты в комнате, позднего времени, вьюги за окном. Как я ни бесился, как ни настаивал перед о. Семеном, от меня только отмахивались добродушно и незлобиво:

– Ну, отстань!.. Будет… фу!.. Да погоди!..

Я бросился искать Наденьку, но она куда-то исчезла, как только приехал о. Николай. Чувствовалось, что колесо, на минуту выскочившее из колеи, снова вскочило на место и покатилось ровно и без помех.