А полковник показал на окно и спросил:

— Не думаете ли вы, майор, что вот сейчас, несмотря на всю нашу бдительность, на одном из этих деревьев прячется партизан и целится в моего лучшего офицера?

Майор насмешливо улыбнулся.

— Полковник, вероятно, говоря «мой лучший офицер», вы имели в виду не меня. Мне до этого далеко! Однажды я был обстрелян с крыши пагоды. Стрелявший промахнулся на какие-то миллиметры… Видно, спасение принес мой ангел-хранитель. И вот сейчас я снова на мушке вашего воображаемого партизана.

Полковник, словно не заметив этой колкости, продолжал:

— На днях я видел стоящих рядом нашего пехотинца, широкоплечего рыжего парня ростом чуть не в два метра, с лицом нордического воина, и щуплого туземца-партизана, рахитичного юнца. Контраст был разительный. И подумать только, эти людишки смеют противостоять крупнейшей военной и экономической державе, которую когда-либо знал мир!

— Между тем, — заметил майор, — нам следует честно признать: пока что мы войну не выигрываем…

— Ну, положим, наши неудачи и затруднения носят лишь временный характер. Рано или поздно мы уничтожим противника. Надо только, чтобы нам позволили напасть на самый очаг заразы, размозжить головы гидры. Мы должны вырвать зло с корнем. А зло гнездится вот здесь!

Он подошел к карте и указал на ней точку. Это была столица северной части разделенной страны.

— Победить противника с такими союзниками, как эти? — возразил майор, поднявшись и выколачивая трубку о каблук над корзиной для бумаги. — Вы ведь знаете, что, за исключением нескольких отборных частей, национальные войска сражаются плохо — они трусливы, у них нет ни стойкости, ни опыта. И к тому же они бесчестны — грабят и истязают жителей деревень, которые доверены их защите.

Майор подошел и тоже стал разглядывать карту, по которой тянулась длинная извилистая красная линия дороги.

— Я давно пришел к убеждению, что нам следовало бы выполнять эту миссию одним, без помощников, — ответил полковник, показав по карте не только на страну, в которой они находились, но и на соседние государства. — Оружие и снаряжение идет к нам сюда на больших судах или на самолетах, в любом количестве и без каких-либо затруднений. А каждую мину, выпускаемую противником из минометов, доставляет по этой невероятной коммуникационной линии один человечек — нечто фантастическое! По этой дороге с севера идут сотни и сотни человек, причем многие из них, босые и полуголые, проходят более тысячи километров… по горам, через джунгли, над пропастями… И кажется, что, подобно муравью, каждый человечек способен нести груз, превышающий вес его собственного тела… Они берут с собой скудный паек риса, пьют воду, встречающуюся по пути, чистую или грязную… Иногда их жалят змеи, скорпионы, пауки… на них нападают дикие звери… их валит с ног дизентерия. И сверх всего — огонь наших самолетов. Этот трагический переход длится целых три месяца! Невероятно! Многие по дороге умирают. Но большинство доносит груз. — Он повернулся к майору. — Теперь скажите мне, что движет этими людьми?

— Возможно, любовь к родине. Или ненависть к белым.

— Неужели они не понимают, что мы хотим им только добра?

— Я далеко не уверен, что их устраивает то спасение, которое мы им предлагаем. Мы…

— Вы заговорили языком политиканов-либералов, которые не одобряют нашего участия в этой войне.

— Иногда я думаю, что напрасно выбрал военную карьеру; наверное, мне следовало бы заняться политикой, подобно отцу или деду. В этом случае я, возможно, был бы сегодня сенатором, расхаживал бы в ковбойской шляпе и, представляя в конгрессе наш Юг, произносил напыщенные и пустые речи…

— Не понимаю, майор, как после такого невыносимо жаркого и душного дня вы еще способны шутить!

Майор вспомнил свою мать. В его ушах зазвучал ее кислый голос: «Твоя жена сорит деньгами. Платья, туфли, украшения. Каждые два года — новая машина. Военнослужащий не миллионер. Ты должен принять какие-то меры, сынок. Нельзя быть таким уступчивым».

В эту минуту вошел один из адъютантов.

— Будут какие-нибудь приказания, полковник?

— Нет, спасибо. Скажите остальным, что они могут отдыхать. Я задержусь еще на несколько минут. Все бумаги подписаны. После восьми я буду у себя в отеле. Если возникнет что-либо срочное, можете меня вызвать.

— Слушаюсь, полковник.

Адъютант взял со стола бумаги и, прежде чем уйти, зажег лампу.

Майор замигал. Жена тогда тоже включила свет. Перед этим они лежали рядом в темной комнате, и он несколько раз пытался ее обнять. Она уклонялась от его ласк, ссылаясь на обычный в этих случаях предлог — на мигрень. Но он-то знал истинную причину ее отказа. Она зажгла лампу и села на постели, обхватив руками колени. «Ну прошу тебя…» — прошептал он. «Не настаивай, пожалуйста. Нельзя продолжать эту комедию. Мать совершенно переделала тебя. Думаешь, я не чувствую, что ты стал другим?» — «Глупости, дорогая. Я тебя люблю, как и в первый день». — «Ты любишь свою мать. А чего можно ждать от матери, которая сохраняет у себя в доме комнату сына, ничего в ней не меняя, хотя он уже более десяти лет женат? Значит, она надеется, что в один прекрасный день сын вернется к ней»…

Образы прошлого угасли. Майор заставил себя сосредоточиться на словах собеседника, который говорил:

— …например, эти религиозные распри. Когда я прохожу мимо развалин Культурного центра, кровь во мне закипает… Вас еще тогда здесь не было. Это случилось года три назад, во время первого восстания буддистов. Толпа разъяренных фанатиков ворвалась в Центр и подожгла его. Есть в этом какой-либо смысл?

— Ну, возможно, я, как католик, лучше вас могу понять этих людей и их поступки, пусть даже нелепые и на первый взгляд необъяснимые…

Полковник, иронически улыбнувшись, взглянул на собеседника.

— Почему же католику легче понять азиатов?.. Хотя вы и считаете дурным вкусом обсуждать религиозные вопросы, не могу не сказать, что католическое меньшинство здесь, возможно, обладает разными похвальными качествами, но только не терпимостью.

— С этим я согласен.

— Покойный президент этой страны, несомненно, был косвенным виновником буддистского мятежа. Он смотрел сквозь пальцы на произвол и религиозную нетерпимость архиепископа, своего преосвященного родственника, который вторгался в храмы и пагоды и хватал бонз. Он даже поощрял все это. Дошло до того, что тот запретил праздновать день рождения Будды…

— И наше правительство в какой-то степени приняло сторону буддистов, открыв генералам этой страны, которые только и мечтали свергнуть своего президента, зеленую улицу.

— Чтобы свергнуть — да, но не для того, чтобы убить.

— Как бы там ни было, что дало принесение в жертву этого человека и смена правительства? Были сформированы и затем свергнуты уже семь или восемь кабинетов. И сейчас снова буддисты разожгли мятеж, куда более грозный. Он чуть не вызвал раскол между силами Юга, а это оказалось бы весьма на руку коммунистам…

Полковник взял кувшин, поднес его ко рту и допил уже теплый чай.

— Чертова путаница!

— Ну, полковник, для вас самое плохое позади. Через пару дней вы передадите неблагодарную задачу поддержания мира и порядка в этом городе какому-нибудь туземному генералу.

— А эти взрывы? Мое самолюбие солдата и человека требует, чтобы вместе с городом я передал властям Юга и бандитов, подложивших бомбы!

— Вы, кажется, расцениваете эти террористические акты как направленные против вас лично, не так ли?

Полковник уставился на него тяжелым, мрачным взглядом.

— Конечно!

Лучи заходящего солнца расцвечивали золотом окна отеля «Старый свет», впрочем еще называвшегося по-французски «H?tel du Vieux Monde». Это темно-желтое здание, расположенное в центре города на правом берегу реки, казалось громоздким: шесть этажей, ворота с греческим фронтоном возле главного входа… Зеленые жалюзи двухсот пятидесяти окон от времени и дождей приобрели бледную окраску нефрита. На центральном балконе второго этажа, сменяя друг друга, в свое время поочередно развевались флаги трех стран-завоевательниц. Теперь здесь висел четвертый — флаг заокеанских союзников, настолько поникший в неподвижном воздухе, что казалось, будто он приспущен в знак траура по какому-нибудь высокопоставленному покойнику.