Вестибюль был просторный, со множеством окон, и все, что в нем находилось — кресла, диваны, столы, столики, ковры, картины, — казалось безликим и стандартным. Тут и там виднелись вазы и латунные пепельницы, но углам стояли в кадках причудливые растения. Одно, больше всего возбуждавшее любопытство иностранцев, в темноте горело призрачным зеленым светом. В этом растении приезжие видели некий символ всей загадочной древней страны.
Под потолком сонно вращались большие старомодные вентиляторы на длинных стержнях и с лопастями, похожими на самолетные пропеллеры. В отеле было четыре лифта с маленькими металлическими кабинами. Лифты работали, как в добрые старые времена — «belle ?poque», — плавно и медленно поднимались и спускались. Широкая мраморная лестница вела из вестибюля на второй этаж, где были гостиные, дансинг и бар. Между 1910 и 1930 годами здесь по вечерам собиралась немногочисленная европейская колония города, чтобы провести время среди себе подобных и развлечься. Колония жила особняком, так как местное высшее общество было неприступным и надменным, среди его членов было немало потомков древних императоров. В этих залах играли в карты, танцевали, здесь возникали и отсюда распространялись политические слухи и сплетни. Под этими сводами начинались многие флирты, заканчивавшиеся адюльтерами в номерах того же отеля. Одна гостиная славилась тем, что в ней висела колоссальная копия картины Давида «Коронация Наполеона». Полотно это уже сильно нуждалось в реставрации: во время войны за независимость в 1954 году шальная пуля продырявила лоб императору. Бар был отделан панелями из орехового дерева. Фирменным напитком здесь был весьма популярный в начале столетия коктейль, который носил название «радуга»: он состоял из нескольких слоев разноцветных ликеров и настоящие знатоки умели пить их, не смешав. В течение многих лет по субботам в бальном зале трое бледных, грустных неудачников — пианист, скрипач и виолончелист — наигрывали мелодии из опер и оперетт.
Примерно год назад армия союзной заокеанской державы реквизировала у местных властей «Hotel du Vieux Monde», чтобы поселить в нем своих офицеров, как одиноких, так и тех, что приехали сюда с женами. Здание теперь находилось в ведении интендантства этой армии и среди ее офицеров стало известно под кодовым названием «АОС». Из прежнего штата в отеле остались двое европейцев (метрдотель и шеф-повар) и значительное число туземных служащих, предварительно подвергшихся строгой проверке. Новые хозяева начали с того, что установили в вестибюле автоматы, продающие сигареты и жевательную резинку. По слухам, в ближайшее время в здании предполагалось смонтировать новую мощную установку для кондиционирования воздуха.
У главного входа вооруженные часовые проверяли документы у всех входящих, даже военнослужащих. Гражданских лиц тщательно обыскивали.
В тот вечер ночной портье, как обычно, пришел в отель за несколько секунд до того, как пробило семь. Перекинувшись парой слов с дневным дежурным, он сел за свою стойку в вестибюле.
Это был пожилой туземец, высокий, худой, сутулый, с бритой головой. Кожа туго обтягивала скулы, придавая ему сходство с ожившей мумией, в глубоких глазницах блестели глаза тридцатилетнего человека. Лиловато-красные губы — цвета лежалого мяса — двигались в механической улыбке всякий раз, когда мимо проходил какой-нибудь белый. Туземец держался услужливо и почтительно и пользовался доверием у иностранных офицеров. «Дед, где здесь можно хорошо поесть?» И портье водил узловатым пальцем по плану города, показывая рестораны, заслуживавшие, по его мнению, рекомендации. «Послушай, старина, а где бы мне найти красивую и чистую девчонку, которая пожелала бы утешить ночью одинокого солдата?» И портье вытаскивал из кармана книжечку в красной обложке, шамкая из-за плохо пригнанной вставной челюсти, диктовал номера телефонов, тут же сообщая все сведения о каждой девушке. Он умел объясняться на двух иностранных языках и прекрасно знал диалекты своей страны. Занимался астрологией и гаданием и, по слухам, был замечательным медиумом. Его часто звали к умирающим: он зажигал курительные палочки, впадал в транс, ожидая, чтобы духи предков подсказали ему, как нужно лечить больного…
Ночной портье начал перебирать карточки, оставленные для него дневным дежурным. Личные карточки офицеров, которые собирались уехать из отеля в ближайшие сутки.
Он понемногу научился узнавать этих иностранных военных, хотя и считал, что все они на одно лицо. Вон офицер из триста четырнадцатого номера сидит в кресле и читает газету. А кто этот рыжий, только что сунувший монету в щель автомата с сигаретами? Да капитан из триста тридцатого…
А! Вон вошел полковник, и часовые вытянулись, отдавая честь. Портье снял ключ и с почтительной улыбкой подал полковнику. У того был рассеянный вид.
— Не угодно ли чего-нибудь, господин полковник?
Полковник отрицательно покачал головой и направился к лифту. Портье смотрел ему вслед. Этот белый заметно меняется с каждым днем: морщины на лице проступают все резче. Наверно, тело или душу этого белого подтачивает какой-то недуг.
Портье снова взял карточки. Вот сведения о лейтенанте из четыреста тридцать пятого номера: тридцать лет, специальность — прикладная психология. Чем-то он отличается от всех других. Смуглая кожа, темные вьющиеся волосы. Африканская кровь? Пожалуй. Его замкнутость и небрежное обращение с ним его товарищей подтверждают такое предположение. И по-видимому, лейтенант принадлежит к тем, кто достиг предела… Но как бы там ни было, срок его службы кончился, а он остался цел и невредим… во всяком случае, физически. Менее чем через сутки он уже будет дома, с родными. Лучше вернуться домой живым в пассажирском самолете, чем мертвым в гробу, покрытом флагом. Ему повезло!
Он перевернул карточку лейтенанта, прочел и перечел дату его рождения, наморщил лоб, закрыл глаза и на несколько секунд погрузился в астрологические расчеты. Четыреста тридцать пятый номер родился в год буйвола… Плохо, плохо… «Завтрашний день не принесет ему ничего хорошего», — пробормотал он. Лейтенанту грозит какая-то страшная опасность. Может быть, она подстерегает его на обратном пути через океан? Не следует ли предупредить этого человека о грозящей беде?
Он колебался, рассеянно постукивал карточкой по ногтю большого пальца. Потом бросил ее на стойку и подошел к термометру у дверей ресторана. Столбик ртути поднялся почти до тридцати восьми градусов.
Лейтенант из четыреста тридцать пятого номера пристально смотрел на вентилятор, свешивавшийся с середины потолка. Но эти лопасти, вращавшиеся в гипнотизирующем ритме, отражаясь в его неподвижных зрачках, вызывали в памяти воспоминание о девушке, сидевшей на площади и пылавшей, как факел…
Он лежал на кровати и пытался преодолеть оцепенение, пригвоздившее его к простыням, влажным не только от его пота, но и от вечерней сырости, которая, казалось, проникала через окно вместе с уличным шумом. Надо было подняться, принять душ, одеться… Он пригласил своего друга, учительницу, на ужин. В «Райской птичке», в половине восьмого. Потом он пойдет проститься с Ку в дом свиданий при кафе, где вот уже полгода он обычно проводил с ней по часу два раза в неделю. Однако сейчас он чувствовал, что оцепенел как в кошмаре, когда рассудок остается ясным — быть может, даже слишком ясным, до такой степени ясным, что становится больно, словно в мозг вонзили ледяной стилет, — но тело отказывается подчиниться приказам мозга. Он прижимал левую ладонь к груди и чувствовал, как под пальцами начинает струиться пот. Хотел поднять руку, чтобы взглянуть, который час, но она не слушалась, будто принадлежала кому-то другому. Сердце учащенно билось. Что с ним творится? Может быть, он болен? Вчера врач, тщательно его осматривавший, сказал, что у него все в полном порядке. Прекрасная электрокардиограмма. Чистые легкие. Рефлексы нормальные… Тем не менее он никогда в жизни не чувствовал себя так скверно: голова налита свинцом, дышать трудно. Должно быть, все дело в низком атмосферном давлении, во влажности… К тому же весь день его преследовала страшная сцена, свидетелем которой он был утром. Лейтенант закрыл глаза и сразу же увидел в багровой темноте буддистскую студентку, охваченную пламенем. Этот образ все время возникал перед ним, как будто девушка вновь и вновь повторяла этот жестокий акт самопожертвования где-то в самой глубине его существа.